Остаться до конца

Случись у сахиба приступ прямо сейчас, она — единственная свидетельница его страданий — продолжала бы невозмутимо (как ей сейчас думалось) гладить собаку, вперив взор в клумбу с каннами, не замечая — будто бы — ни плачевного состояния супруга, ни его просьбы достать таблетки, ни (как должно быть дальше по сценарию) его отчаянных попыток подняться с кресла. Спустя минуту-другую она пойдет в дом и, не повышая голоса, скажет Ибрагиму:

— Сейчас же беги за доктором Митрой. Скажи, хозяину худо. Очень-очень худо…

Хозяину, однако, было сейчас отнюдь не худо.

— Что за чушь ты городишь!

— Неправда, скажешь?! Ибрагим НЯНЬКОЙ за тобой ходил.

— Ну, так что ж?

— Как только у тебя язык поворачивается говорить о другом слуге?

— Ах, вон ты о чем, — Слоник заговорил уже нарочито смиренно — что поделаешь, глупцов надо терпеть. Он сложил письмо, запер шкатулку. — Я всю жизнь полагал, что «другой» — значит «второй», следующий за первым. Еще один. В дополнение, а не вместо. Поняла? Какой-нибудь мальчишка-мали, чтобы этот газон, будь он проклят, стричь. Правда, я скорее сдохну, чем позволю его нанять.

— Да, теперь поняла. Ты прав. Следить за газоном — это обязанность мистера Булабоя. Ты прав, так записано в договоре.

— Увы, уже не записано.

— Слоник, дорогой, этого не может быть!

— Может. У нас с прошлого июля и договора-то нет. Только это жульническое письмо! Я тебе его прочитал вслух от начала до конца!

Слоник откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Люси-мем недоуменно пожала плечами, взглянула на Ибрагима и скорчила гримасу.

Тот, осмелев, сказал:

— По-моему, мем-сахиб, хозяин имеет в виду, что в письме предлагают возобновить только второй пункт договора, а об остальных ничего не говорится. Например, о том, что владелец отвечает за внешний и внутренний вид дома и за состояние сада. По-моему, так.

— Ай да Ибрагим! — изумленно всплеснула руками Люси-мем. — Ну и умница! Верно, Слоник? Неужто смысл письма именно такой? Вовек бы не догадалась.

Ибрагим радостно улыбнулся, перевел взгляд на Слоника: тот открыл глаза и, похоже, не разделял радость Ибрагима.

— Куда уж умней! — бросил он. — Раз такой умный, пускай отправляется на все четыре стороны. Проваливай, ублюдок!

— За что, сахиб?

— Сам будто не знаешь! Так я тебе растолкую: за то, что ты заодно с нашими врагами. Так я и поверил, будто ты вмиг смысл письма разгадал. Поди еще с прошлого года знал, к чему дело идет. Небось животики надорвали вместе со всем этим жульем, что у мадам Булабой служит. Ха, — он сердито крякнул.

Ибрагим поднялся.

— Раз сахиб сказал — так тому и быть. Но сахиб на меня напраслину возводит. Откуда мне было знать, что в письме? И откуда слугам миссис Булабой — «жулью и лоботрясам», как вы их называете, — об этом знать. Да и газон перестали стричь совсем недавно, когда мали ушел работать в «Шираз». А разве стены и потолок в ванной не побелили, разве стульчаки не поменяли?

— Побелили, говоришь? Ха! Как бы не так — побелит эта хитрая сука, держи карман шире. В общем, сказано тебе — убирайся!

Ибрагим повернулся к Люси-мем.

— Сахиб говорит — убирайся. А куда — не сказал.

— А мне плевать, хоть в Мекку свою проклятую.

Плечи у Ибрагима устало опустились, непосильной, видать, оказалась даже мысль о таком путешествии.

— Мекка… Туда все мусульманское старичье тянется. Сядут в восемь вечера в туристский автобус — и вперед! Наберут с собой всякой снеди. До порта всю ночь горло дерут — поют. А там ручкой помашут — и на пароход. А сахиб меня средь бела дня гонит, как последнего бродягу.

Пробормотал он все это не очень разборчиво и с достоинством удалился в дом, где с не меньшим достоинством остался подслушивать под дверью.

— Как тебе, Слоник, не стыдно! Как тебе не стыдно обижать Ибрагима!

— Он ведь сейчас подслушивает, сукин сын.

— Да если и подслушивает! Хотя на него это непохоже. Гордый он. С ним нельзя как со слугой. Он нам больше чем слуга. Да к тому же он человек бывалый, немало повидал.

— Еще бы! В Англию, мошенник, пробрался, да получил пинка под зад, вот и все, что он повидал. Я так думаю.

— Я, Слоник, о другом. О гордости. В тебе гордости совсем не осталось. Не перебивай меня. Не осталось ее в тебе, не осталось и во мне. Напрасно мы не уехали в Англию.

— А кто ж больше всего хотел остаться?

— Ты, Слоник. А я согласилась. Нам бы вернуться в Англию хотя бы после тех долгих лет в Бомбее. Сразу после всех этих потрясений. Теперь-то что говорить — поздно.

— Каких еще потрясений?

— Ты, Слоник, прекрасно меня понял.

— Вовсе нет. Сорок с лишним лет с тобой живу и все никак в толк не возьму, о чем ты толкуешь.

— Сейчас я толкую о гордости. Ибрагимову гордость ты крепко уязвил.

— А ты, конечно, никогда себе этого не позволяешь! А скажи-ка, кто в прошлый раз его уволил? Кто на него потом неделю дулся? А?

— Была б у тебя гордость, Слоник, ты, вместо того чтобы здесь орать да буйствовать из-за шкатулки со старыми бумажками, написал бы вежливо, но решительно: так, мол, и так, миссис Булабой, что вы собираетесь делать в отношении сада.

— Чтоб она ткнула мне в нос это письмо?! Чтоб я выглядел дурак дураком? Она обманула нас, а ты хочешь, чтоб я еще ее и потешил: обман-то вижу, а поделать ничего не могу.

— Тогда не вспоминай о саде, пока не вернется Билли-бой.

— Не бойся, не вспомню. Только какой толк, что вернется этот затурканный недомерок. Раз толстуха что задумала, ее не свернуть. А она твердо решила, я это знаю, и причина мне ясна — она нарочно приводит дом в запустение. Ну что ж, пусть все идет прахом. Пусть трава хоть до окон растет. Мне плевать! Устал. Хочу в постель.

— Сейчас, Слоник, я помогу тебе.

— Можешь обо мне не беспокоиться.

— Это мой долг — беспокоиться о тебе.