Остаться до конца

— Расскажи, Ибрагим, про Финсбури-парк.

— Финс-бери, а не бур-бур-бур, понял? А чего рассказывать-то? Площадь да улица: магазинов тьма, домов жилых да машин не счесть. Я что ж, за границу поехал дома разглядывать? Или тоже лавку открывать? Я сестру поехал провожать, охранял ее, понимаешь, да опыту житейского поднабирался. А это подороже денег. А ты здесь вот опыт получишь, а еще еду и крышу над головой. А если проявишь себя, так и немного денег.

Ибрагим примолк. Смышленый парень тут же спросил бы: а сколько денег? По крайней мере умный догадался бы спросить. Джозеф до сей поры представлялся Ибрагиму смышленым даже чуть сверх положенного, но никак не умным. Впрочем, сейчас окончательно определится: спросит Джозеф о деньгах, значит, придется держать с ним ухо востро. Очевидно, сейчас он как раз и обдумывал этот вопрос.

— Ибрагим, — наконец сказал он, — а чтобы «проявить себя», я должен хорошо работать, да?

— Молодец, что спросил. Нужный вопрос. И отвечу тебе, не все зависит от хорошей работы. Я, например, стараюсь, из кожи лезу вон. И уж сколько раз меня выставляли.

— Как это — выставляли?

— Ну, выставляли, выгоняли значит. Увольняли. Оставляли без работы. Такое всякий день может случиться.

— Но ты же пока здесь, — подумав, возразил Джозеф.

— Ты знаешь, что такое восстановить в должности?

Джозеф нахмурился, осмысливая трудные слова.

— Ну вот, смотри, — Ибрагим перешел на шепот, так как неподалеку тенью мелькнула Мина: она, без сомнения подслушивает их мужской разговор, — Наступает день когда сахиб бывает не в себе. Тогда он может послать меня к чертовой бабушке, чтобы глаза его меня не видели. Меня рассчитывают, увольняют, гонят в шею. Я пожимаю плечами, говорю: «Да будет воля твоя, Господи». И жду мем-сахиб. Она приходит, я говорю, что меня уволили, таков приказ сахиба. Она идет к нему: «Слоник, ну разве мы обойдемся без Ибрагима?» Тогда он и ее посылает к чертовой бабушке.

— А где у черта бабушка?

— Ну, это так издавна говорится. Вроде как молитва, только наоборот. Я тебя и другим таким словам научу, только ты смотри не брякни при господине.

Джозеф кивнул.

— Так вот, я отправляюсь к чертовой бабушке. Меж тем наступает вечер, никто не варит хозяевам какао, а значит, мерзнут старые, плохо спят ночью. А утром никто их не будит, не кормит кашей — как одолеть впроголодь холодный день! Я кашу не варю, мем-сахиб — тоже: ее в некотором роде отправили туда же, куда и меня. Значит, варить кашу самому сахибу, вот и расплачивается за упрямство: ничего, конечно, у него не выходит, печка на кухне — сущий шайтан! И начинает господин искать меня. Заглянет в мою клетушку — вещей нет, тогда идет к Мине, я, конечно же, у нее.

— Что ты здесь делаешь? — спрашивает.

— Жду, когда причитающиеся деньги получу, — говорю.

— А какие ж тебе деньги причитаются, если ты ни черта не делаешь? — спрашивает.

Значит, думаю, все в порядке, меня восстановили. Когда мем-сахиб меня прогоняет, тогда сложнее. Ведь женщина на кухне и сама управится: и чай заварит, и кашу еще лучше меня приготовит. Тут дня два-три приходится ждать, пока сахиб меня разыскивать начнет.

— Мем-сахиб руку обожгла, — говорит. Или еще какой предлог выдумает.

Джозеф лишь кивал, слушая Ибрагима. Тот закурил. Как все удачно сложилось: парень не курит и не пьет. Правда, ест за троих. Так Мина рада-радешенька, глядя, как он ее стряпню уписывает — только за ушами трещит. (Нужно быть начеку: Джозеф собой не-дурен.)

— Ибрагим, а что будет, если и сахиб и мем-сахиб тебя выгнут?

— Не выгнут, а выгонят. Учись правильно говорить.

— Что будет, если тебя выгонят сразу и сахиб и мем-сахиб?

Ибрагим задумался.

— Смотри-ка, ты, оказывается, не только садовник, но и философ! Вторгаешься в сферу метафизики? Может, тебя и зовут-то Джозеф Эйнштейн, а? Может, ты всякие теории про относительность изобретаешь? Неужто я неясно сказал: сахиб и мем-сахиб вечно не ладят и бывают еще порой не в себе.

— Хорошо, Ибрагим, объясни мне тогда: скажем, случится, что они не в себе в один и тот же день и забыли поругаться. И выставят тебя вдвоем. Кому придется тогда кашу варить?

— Во всяком случае не тебе, Джозеф, — почуяв неладное, быстро проговорил Ибрагим. — Если уж меня уволят, то и тебе здесь не остаться. Кашу варить тебя никто не просит, знай стриги газон да за каннами ухаживай. Ты ведь работаешь не на господ Смолли, а на меня. Ты мой парень.

Джозеф потупил взгляд. Отобедав, они с Ибрагимом сидели на полу средь пустых тарелок. Мина, обедавшая рядом за перегородкой, подала голос:

— И не стыдно тебе на старости лет к мальчишке приставать?

— Что за чушь ты несешь? — крикнул в ответ Ибрагим.

— Какая ж чушь! Ты ж на весь белый свет заявляешь, что это твой парень!

— На весь белый свет?! Это ты, что ли, белый свет? У тебя только ухо необъятное, а вот умишко-то крохотный. — Помолчав, Ибрагим обратился уже к Джозефу: — Не слушай ты ее. Ей просто досадно, что я тут с тобой сижу говорю, а не расхваливаю ее обед. Я тебе все как отец родной объясняю. Понял?

Джозеф поднял глаза. Но смотрел он угрюмо и настороженно. Ибрагим, видно, угадав нечто в поведении парня, торопливо прибавил:

— Ну, не как отец там, или брат, или учитель в сиротском приюте. Просто как старший. И по возрасту, и по работе, как и договорено с Булабой-сахибом.

Взгляд у Джозефа прояснился. Чуть подумав, он сказал:

— Недели через две, Ибрагим, трава, что я скосил, станет хорошим удобрением. Только сейчас ей побольше воды надо. А придет жара, нам это удобрение для канн сгодится. Они перегной любят. Разбросаем его по клумбе, он влагу в земле задержит. И вырастут канны высокие и красивые. Значит, я хорошо поработал, верно?

Снова ждал Ибрагим: вот-вот спросит, сколько ему будут платить. Но Джозеф не спросил. Тогда Ибрагим ответил:

— Хорошо, Джозеф, дорогой, хорошо. Все верно. Сахиб очень любит канны.

За шесть дней Джозеф мало-помалу скосил всю траву, перетаскал ее в компостную кучу на заднем дворе, истыкал вилами весь газон. Иной день Мина предупреждала Ибрагима, что миссис Булабой не в духе, и тот следил, чтобы парень не шумел. Но и без косилки Джозеф не унывал. Работы он не чурался. Всегда найдет чем заняться. На седьмой день, вместо того чтобы отдыхать, он основательно вычистил косилку, наточил ножи, закрепил их пониже и, оставляя валок за валком, еще раз прошелся по лужайке, которая снова обратилась в газон. Джозеф полил его и принялся подравнивать траву по краям садовыми ножницами.

В тот день к обеду Слоник оправился настолько, что решил прогуляться. В конце февраля солнце в Панкоте уже припекает, но еще свежо. Слоник обмотал шею шарфом (одним из тех, что связала Люси), в руку взял трость, под руку — жену и спустился с крыльца. Кликнул Блохсу, и собака лениво поплелась вслед за хозяевами по тропинке к боковой калитке. На Джозефа они не взглянули, Джозеф, в свою очередь, и глаз на них не поднял. Когда часом позже вся троица возвращалась с прогулки, лишь глупая собака обратила внимание на Джозефа, залилась лаем, набежала на него, рыча и скалясь, словно видела этого пришельца впервые.