Оставшиеся в тени

Это-то уж вроде бы зачем? Объясняя кажущуюся несуразицу — обилие и остроту эстетических споров в такой момент, — один из участников литературного процесса тех лет высказался как-то в том духе, «то спор об эстетических основах революционного искусства «был и спором об идеологическом оружии в борьбе против фашизма и войны». И это действительно так.

«На первый взгляд может вообще показаться странным тот накал теоретических споров о реализме, какой шел в немецкой эмиграции в 1936–1938 годах, — пишет Е. Книпович. — Казалось бы, что фашистская экспансия в Восточной и Средней Европе, национально-революционная война испанского народа — вся тревожная и грозная атмосфера предвоенной Европы как будто бы не могла располагать к решению вопросов литературной теории.

Но в действительности дело обстояло не так просто.

Спор об эстетических основах современного революционного искусства, спор о сущности революционного метода был и спором об идеологическом оружии против фашизма и войны» [41] .

Не однажды в истории наиболее мрачные, застойные или даже угрожающие времена оказывались и полосами наиболее интенсивной работы человеческой мысли. Создавались новые системы взглядов и представлений, выверялись прежние, шли напряженные поиски путей. Всесторонне оттачивалось оружие разума.

41

См. в кн.: Бертольт Брехт. О литературе. М., Худож. лит. 1977, с. 13.

Именно в те годы, когда задумывалась и создавалась «Жизнь Галилея» — произведение о нравственном содержании и нравственном значении истины в жизни человека и общества, — пожалуй, вершины достигли острые и напряженные споры о весьма схожем и близком круге вопросов применительно к истине художественной. Среди всего прочего это была и та самая дискуссия о реализме 1936–1938 годов…

Конечно, для всякого истинного художника сами по себе литературные дискуссии — лишь дополнительный раздражитель, только внешний повод, зацепка для активизации теоретической работы мысли, для выплеска того, что давно уже наблюдалось, итожилось, зрело.

Тем большие основания для начала такого внутреннего диалога с собственным опытом художника, для многосторонних выводов обобщающей мысли были во второй половине 30-х годов у Брехта. Он ведь и вообще находился в лучшей своей писательской поре.

Оттого и особенно интересны его статьи, эссе и заметки по коренным проблемам литературной теории, в том числе и возникшие как прямой отклик на бурливо-вихрящее и долгое течение дискуссии на страницах московских журналов.

В своих теоретических обобщениях Брехт исходил из потребностей жизни и из собственной практики крупного художника-новатора, одного из тех мастеров, благодаря которым в немалой степени преобразились черты реализма XX века.

Во второй половине 30-х годов Брехт переживал высокий творческий взлет, в ту пору задумывались и создавались его шедевры — «Жизнь Галилея», «Мамаша Кураж», «Добрый человек из Сезуана»…

Все это и обеспечивало теоретическим взглядам Брехта, выраженным во многих статьях, широту и диалектичность истолкования существа проблем, подлинную долговечность.

Теперь из этих статей составляются книги для самого широкого круга читателей. Вроде сборника «Бертольт Брехт. О реализме», напечатанного в серии «Всеобщая библиотека» в ГДР в 1968 году. И теоретическим этим работам отводятся крупные разделы в фундаментальных советских изданиях. Типа — хрестоматии «Бертольт Брехт. О литературе», выпущенной в 1977 году издательством «Художественная литература» в серии «Памятники мировой эстетической и критической мысли».

Тем более поэтому нельзя забывать исторические обстоятельства и скидывать со счета первоначальные мотивы, «адреса» и пусть даже внешние иногда поводы, вызывавшие к жизни эти‘произведения.

В кратком послесловии к вышедшему в ГДР сборнику «Бертольт Брехт. О реализме» его составитель, редактор и комментатор Вернер Гехт делает такое попутное разъяснение: «Важные статьи к дебатам о реализме конца тридцатых годов представлены в главах «О реализме и формализме» и «О реалистическом стиле». Поводом для интенсивных занятий этими вопросами была дискуссия о реализме в немецком эмигрантском журнале «Дас Ворт». Выраженные в ее ходе, в особенности Георгом Лукачем, воззрения побудили Брехта к написанию многочисленных критических заметок и эссе. Он не ограничился, однако, полемикой: Брехт сформулировал благодаря этому собственную позицию». (См.: «Bertolt Brecht. "Uber Realismus», Universal Bibliothek, Verlag Philipp Reclam jun. Leipzig, 1968, S. 280.)

Многие из литературно-теоретических статей Брехта тогда не публиковались. Не исключено, что часть из них он даже не предназначал для печати, не посылал в журнал.

Объяснялось это прежде всего расстановкой сил в тогдашней немецкой эмигрантской среде в Москве, где непререкаемым авторитетом пользовались теоретические воззрения оппонентов Брехта (в первую очередь Г. Лукача, а также И. Бехера), нередко отличавшиеся узким и нетерпимым догматизмом. Именно в этой среде новаторские искания Брехта объявлялись формализмом, уходящим корнями в тлетворную буржуазную культуру. А самого автора призывали сделать наконец выбор «между реакционной формой и революционным содержанием».

Не остававшийся в долгу Брехт в устных отповедях и письмах друзьям именовал своих противников «московской кликой». Брехт возмущался «тупоумием», которое в дискуссионных статьях проповедует Г. Лукач. «Дебаты о реализме заблокируют творчество, если так пойдет дальше», — восклицал Брехт.

Это и определяло соображения литературной тактики, своеобразную редакторскую политику Брехта в отношении к печатной дискуссии в журнале, на обложке которого красовалось его имя.

Существенней, однако, другое. Важно, что статьи были созданы, что такие взгляды высказаны, изложены и повседневно действовали в реальной общественнотворческой практике писателя.

Заметим еще раз: печатное обсуждение происходило в Москве. И сами дебаты о реализме, хотя и велись на страницах эмигрантского журнала «Дас Ворт», не были отгорожены непроницаемой перегородкой от окружающей литературно-художественной жизни Советской страны. А как раз напротив. При общности основных целей и задач, стоявших перед новыми революционными литературами, испытывали на себе влияние аналогичных идейно-эстетических обсуждений и литературно-теоретических споров в СССР.

Вот почему для публикаций в журнале «Дас Ворт» нередко характерны постановка на своеобразном материале и дальнейшее развитие общего круга вопросов «большой дискуссии» о реализме (о вульгарном социологизме и формализме; о сущности литературного метода и социалистическом реализме; о народности; о классическом наследстве и новаторстве; о натурализме и экспрессионизме и т. д.) — обсуждений, не прекращавшихся так или иначе в советской литературе на протяжении 30-х годов.

Так в самой практике жизни возникало еще одно идейно-творческое и биографическое пересечение, которое отнесут впоследствии к области взаимодействий и взаимовлияний различных национальных культур.

Это международное пересечение и интернациональное взаимодействие двух революционных литератур и искусств — немецкого и советского — быть может, особенно любопытно в данном случае еще и тем, что многие силовые линии сходились на такой масштабной и перспективной фигуре немецкой литературы и театра, каким был Б. Брехт.

Чтобы откликаться столь активно на двухлетнюю московскую литературную дискуссию из чужестранного и заморского далека, писатель должен был уже во многое войти, подробно вникнуть и со многим освоиться в СССР.

Так оно и было. Брехт к тому времени обрел уже достаточные идейно-творческие опоры в советской художественной культуре, включая сюда и разнообразные узы личного товарищества с деятелями советской литературы, театра, кино, художественного перевода, издательского дела, журналистики и т. д.