Оставшиеся в тени

Раньше этого быть не могло или, вернее, совершалось на совсем ином уровне губительности последствий. А теперь все более назревало в действительности, буквально во всех ее сферах, проступало и сказывалось в самых разнообразных общественных явлениях. В экономике — с ее неслыханной монополизацией и управленческой концентрацией в немногих руках, в политике и государственной жизни, с всесильными бесноватыми «фюрерами» во главе целых народов, обманутых и приведенных к покорности с помощью тотального государственного механизма и пропагандистской машины насилия, лжи и страха, в науке — с ее небывалыми адскими открытиями, совершаемыми «отцами» атомных и водородных бомб, и т. д. Вот откуда вырастало и на чем коренилось новое «состояние мира», современная философская дилемма «быть или не быть» для всей людской массы, нынешнего и будущего поколений, всего земного сообщества.

Самоновейшие научные открытия были при этом лишь потенциальным орудием и средством исполнения приговора истории.

Речь шла не только о совести ученых, а обо всех нас, о каждом. О всех классах, социальных слоях и группах расколотого и борющегося мира, о всех людях вместе и о каждом в отдельности.

И о тех политиках и общественных деятелях, «да» или «нет» которых обретало теперь совсем иной смысл и значение.

Кардинал Барберини, ставший папой Урбаном VIII, одним запретом учения Галилея на долгие десятилетия погрузил человечество во тьму неведения. Но что теперь могли понаделать и натворить нынешние всесильные властители и самодержцы, имеющие под рукой иные «кнопки» управления судьбами и будущим человечества?!

И речь, конечно же, шла о народных массах, о людях труда, об ответственности каждого простого человека, которому требуется осознать новое «состояние мира», сориентироваться в нем и наметить систему активных действий и противоборства силам разрушения и зла.

Вот почему нравственно-художественная наполненность пьесы «Жизнь Галилея» гораздо масштабней, насыщенней и без преувеличений в шекспировском смысле эпохальней и общечеловечней любых узко публицистических проблем «энтээровской» этики.

Той же причиной определяется и уже отмечавшаяся устойчивость основного идейно-художественного каркаса первоначальной «датской» редакции пьесы.

Совсем иными вроде бы уже были исторические обстоятельства, и в ряде важных моментов совсем другую направленность стремился придать произведению драматург, а изменений, вписываний и переделок текста потребовалось не столь уж много.

Объясняя этот кажущийся парадокс, Брехт отмечал в статье под характерным названием «Неприкрашенная картина новой эры»:

«Когда я в Дании в годы изгнания писал пьесу «Жизнь Галилея», мне помогали при реконструкции птолемеевской системы мироздания ассистенты Нильса Бора, работавшего над проблемой расщепления ядра. В мои намерения входило, между прочим, дать неприкрашенную картину новой эры — затея нелегкая, ибо все кругом были убеждены, что наше время ничуть на новую эру не похоже. Ничего не изменилось в этом отношении, когда спустя несколько лет я совместно с Чарлзом Лафтоном приступил к американской редакции этой пьесы. «Атомный век» дебютировал в Хиросиме в самый разгар нашей работы. И в тот же миг биография основателя новой физики зазвучала по-иному. Адская сила Большой Бомбы осветила конфликт Галилея с властями новым, ярким светом. Нам пришлось внести лишь немного изменений, причем ни одного в композицию пьесы. Уже в оригинале церковь была показана как светская власть, чья идеология в основе своей может быть заменена другой. С самого начала ключом к титанической фигуре Галилея служило его стремление к науке, связанной с народом. В течение столетий народ по всей Европе, сохранив легенду о Галилее, оказывал ему честь не верить в его отречение…» (Статья «Неприкрашенная картина новой эры» писалась как предисловие к изданию ныне известного текста пьесы «Жизнь Галилея».)

Но если «датская» редакция оказалась столь благодатной основой для возникновения окончательного варианта пьесы, то это, помимо всего прочего, конечно, еще и потому, что в свое время энергия и силы на осуществление глобального замысла расходовались без оглядки.

Только машинописных и стеклографических списков первоначальной редакции пьесы, отличавшихся друг от друга словесными поправками и добавлениями, было несколько.

Маргарет Штеффин не просто перебеливала с помощью нехитрой подручной техники (пишущей машинки и стеклографа) и размножала версию текста, законченного, как помним, 23 ноября 1938 года. Находившийся поблизости автор (или же оба они вместе?) продолжали над пьесой смысловую и стилистическую работу.

Интересный материал на этот счет содержат письма М. Штеффин Вальтеру Беньямину.

Вальтер Беньямин — литературный критик и эссеист, ровесник по возрасту и друг Брехта. Одна из фигур, определявших духовную среду и творческую атмосферу ближайшего окружения писателя еще со времен Веймарской республики. В эмигрантские годы скитаний он не раз навещал и подолгу гостил у Брехта в его датском уединении, в том самом, уже не раз упоминавшемся и в стихах воспетом «доме под соломенной крышей».

Уже в середине декабря 1938 года Вальтер Беньямин, хорошо осведомленный в творческих делах Брехта, запрашивал у М. Штеффин копию только что завершенного сочинения. Ему не терпелось прочитать, высказать суждение, может быть, где-то поместить отзыв, во всяком случае начать пропагандировать, двигать пьесу в жизнь.

В ответном письме Грета просит о снисхождении. Вальтер Беньямин — свой человек, пусть он войдет в положение и немножко погодит. Хотя она уже однажды переписывала пьесу, все имевшиеся экземпляры, за исключением разве единственного — «рабочего», отосланы в театры, разошлись.

Особых надежд на постановку, правда, нет, но все-таки попробовать не мешает.

Усаживаться же сейчас снова за машинку — не с руки. Уйма всяких иных дел, да к тому же, признаться, прихварывает она, чувствует себя неважно.

Однако не такой человек Грета, чтобы из-за нее простаивало дело. Двадцать раз изгложет совесть.

И вскоре вслед за первой отсылается новая почтовая депеша. М. Штеффин извещает, что выход найден. Она переписала пьесу на восковые матрицы. Теперь надо лишь раздобыть копировальный аппарат, и тогда экземпляры получит не один Вальтер Беньямин (спасибо ему за настойчивость!), а всякий желающий из близких друзей, все, кому необходимо.

Ко вот что любопытно. Время, отделяющее первое письмо от второго, как легко догадаться, потрачено было не только на то, чтобы раздобыть и напечатать «восковки».

Брехт и его сотрудница внимательно следили за происходящими в мире событиями. А одно из них даже и в это несущееся к пропасти время было сенсационным, выламывающимся из ряда вон.

В один из декабрьских дней радио оповестило, что германские ученые Отто Ган и Фриц Штрассман осуществили давнюю мечту физиков — добились расщепления ядра урана.

Нетрудно было смекнуть, какие это таило в себе последствия! Тем более это было ясно Брехту, посвященному через ассистентов в направленность работ Нильса Бора.

Теперь речь шла не просто об очередной загадке природы, раскрытой человеческим разумом, все равно где — в неохватных просторах Вселенной или в бесконечно малом микромире. И не просто о возрастающей ответственности «впередсмотрящего» науки перед теми, кто доверил ему важную для остального человеческого сообщества роль.

Теперь все это возводилось в степень и обращалось в новое качество. Если от гения, совести и мужества Галилея зависело прежде открыть глаза людям или задержать на неопределенное время их развитие, то есть облагодетельствовать человечество или нанести ему духовный урон, то теперь от одиноких научных невидимок, колдующих в тиши засекреченных лабораторий, зависеть начинало, по крайней мере в перспективе, само существование человеческого рода, счастливое плавание или полный крах планеты Земля.