Оставшийся в живых

– Есть ли у тебя какие-нибудь соображения относительно того, как бомбу могли пронести на борт?

Тьюсон заметно сник.

– Вот это – проблема из проблем. Она подрывает всю мою гипотезу. Система безопасности сейчас настолько изощрена, что невозможно пронести даже пистолет, не говоря уже о бомбе. А уж провода, часовые механизмы, взрывчатки – все это практически невозможно.

– Но ведь подобное случается, согласен? То там, то здесь находят подложенные в самолет бомбы.

– В том-то и дело, что находят. Но случаев взрыва бомбы на борту не было давно.

– А если она была в багаже?

– Весь багаж на линиях Консула проверяется с помощью рентгеновских установок, ты сам знаешь.

– Может, бомбу подложили в грузовой отсек заранее?

– И передний, и задний грузовые отсеки перед полетом обыскиваются.

– А пассажир не мог пронести ее на борт?

– Все проверяется, ручная кладь тоже. Любой провод, спрятанный под одеждой, будет обнаружен детектором металлов.

– Значит, твоя гипотеза неверна!

– Господи, ты уже начинаешь рассуждать, как Слейтер. Все, что я знаю – я чувствую это инстинктивно – так это то, что все указывает на взрыв, но не на неисправность. НА БОРТУ ДОЛЖНА БЫЛА БЫТЬ БОМБА!

Оба мрачно уставились в пол. Келлер, из-за того, что версия, которая, как он надеялся, подтвердится, рассыпалась вирах, Тьюсон же из-за того, что ничем не мог подкрепить самое слабое место в своей теории.

Наконец Келлер спросил:

– Ты узнал еще кого-нибудь в списке?

– Боюсь, что нет. Первым классом летели и другие пассажиры, но никто из них не представляет для нас абсолютно никакого интереса. Что касается пассажиров второго класса, то в основном это были туристы и бизнесмены. – Он пристально взглянул на Келлера. – Дэйв, ты что, до сих пор думаешь, что каким-то образом сам несешь ответственность за катастрофу?

– Не знаю, Харри. Если в только я мог вспомнить.

– Но даже, если моя версия и не подтвердится, существует же тысяча причин, из-за которых могла произойти катастрофа.

– Как, например, ошибка пилота.

– Роган был одним из лучших летчиков из тех, кого я знаю. Он никогда не делал ошибок.

– А что, если он был не совсем в себе? Что, если он на какой-то момент расслабился? Что, если после столь долгих лет безупречной службы с ним случилось нечто такое, что выбило его из колеи?

– Но ты же его подстраховывал. Я понимаю, в этом и состоит основная функция второго пилота. Если командир внезапно заболел, или по каким-либо иным причинам неспособен действовать, то второй пилот обязан принять командование на себя.

– А что, если командир и второй пилот утратили способность к взаимодействию? Что, если между ними возникли разногласия и они продолжались во время полета?

– Для этого вы слишком профессиональны.

– Ты так считаешь?

Тьюсон внимательно посмотрел на Келлера.

– Ладно, хватит об этом, Дэйв. Давай подождем, пока моя гипотеза, да и другие тоже, не будут опровергнуты, и уж тогда займемся версией ошибки пилота.

Келлер встал. Ему надо было все обдумать. Что там сказал Хоббс? Души может удерживать в этом мире жажда мести. Что-то вроде этого. Стремился ли капитан Роган отомстить? А другие жертвы? Но это невозможно. Просто смешно. Все, во что он верил, а вернее не верил, всю свою жизнь, оказалось разрушенным с такой легкостью. Как он мог дойти до того, что поверил в призраков? Было ли это отчаянной попыткой найти правильный ответ или желанием избавиться от чувства собственной вины? Или же катастрофа настолько потрясла его, что он полностью утратил здравый смысл? В конце концов, даже все газеты хором говорили о том, что он сейчас чувствовал: то, что ему удалось уцелеть, было каким-то чудом.

Он взял со спинки кресла пиджак и надел его. Тьюсон с удивлением посмотрел, как Келлер направился к двери. Он слышал, как Тьюсон окликнул его, но никак на это не прореагировал. Он закрыл за собой дверь и пошел к лифту. Может, он сам сумел бы найти ответ? Может, он сам смог бы получить ответ прямо от капитана Рогана? Он должен вернуться домой и найти тот смятый клочок бумаги. Ему нужен адрес Хоббса.

Глава 10

Колин Тетчер, как большинство толстых мальчишек, ненавидел школу. Если твое туловище больше напоминает шар, а руки и ноги выглядят бесформенными жирными придатками, жизнь в стенах мужской школы превращается в сплошные мучения. Если бы он отличался особым умом или остроумием, это как-то отвлекло бы внимание от его тучности, и жизнь тогда, возможно, не была бы такой ужасной. Но он не отличался ни тем, ни другим. По правде говоря, он и сам не мог найти в себе какого-нибудь спасительного качества. Он не был ни сильным, ни смелым, как не был ни щедрым, ни приветливым. Он был одиноким.

И так же, как большинство толстых мальчишек, он не любил игр. Он ненавидел физкультуру, крикет, футбол, греблю, регби, бадминтон, баскетбол, плавание и другие подобные занятия. Вот почему в тот холодный ноябрьский полдень он шел прочь от школьной спортивной площадки, а не к ней. И вот почему этот день оказался последним в его жизни.

Он шел, засунув руки глубоко в карманы темных полосатых штанов, перешел Коулнортон Брук и затем, свернув с тропинки вправо, вышел прямо к полям. Он часто проделывал этот путь во время спортивных занятий и знал, что, как обычно, его хватятся, и за этим неизбежно последуют дисциплинарные взыскания от старосты корпуса. До чего же он ненавидел эту систему, существующую в Итонском Колледже, в соответствии с которой мера наказания определялась другими, более старшими ребятами. Кроме старосты корпуса, еще пятеро старших ребят выслуживались перед воспитателем общежития, шпионя и подглядывая за тем, чем занимаются младшие школьники. «Библиотека», как их называли, уже четыре раза в этом семестре ловила на том, что он прогуливал спортивные занятия, и если засекут или хватятся на этот раз, то ему не миновать сообщения от препостора – старшего ученика, следящего за дисциплиной – о вызове к директору или заместителю и последующего объяснения перед «Биллем», постоянно действующим школьным судом.

Но Тетчеру на это было ровным счетом наплевать. Он презирал эту глупую систему с их учениками, живущими на частных квартирах и при Колледже, с их препосторами, с их итонским обществом, известным как «Народ», с их унылой черной фрачной формой, с их идиотскими традиционными играми, ракетками, фехтованием, боксом, сквощем, атлетикой и собачьими бегами. Его раздражали их кружки – музыки, рисования, технический, литературный, археологический, авиационный, железнодорожный и прочие столь же глупые; они раздражали его потому, что у него не было ни желания, ни намерения вступать в них. Причиной отсутствия у него интереса к ним была не их тематика, а необходимость неприятного для него общения с другими учениками. Даже если бы был кружок едоков, и то вряд ли вступил в него. В наибольшей безопасности он чувствовал себя во время уроков, когда другие ученики не имели возможности издеваться над ним и мучить его из-за его комплекции, и он испытывал почти физический ужас, когда раздавался звонок на перемену; для него он означал начало мучений.

Больше всего на свете он ненавидел игры, не только потому, что там приходилось выкладываться физически, но еще и за то, что ему приходилось выставлять напоказ перед другими ребятами всю свою ничем не прикрытую тучность. Они тыкали в него пальцами и ржали, глядя, как те исчезают в складках жира. Они больно тискали его за грудь, висевшую у него наподобие женской (некоторые из ребят трогали его с намерениями более серьезными, нежели простая проказа). Ну а душевые, сами по себе, были особыми камерами пыток.

Он поддал ногой муравейник и увидел, как муравьи заметались в панике. Затем присел на корточки и некоторое время с любопытством наблюдал, как мечутся по разворошенной земле растревоженные насекомые. Потом встал и нацелился башмаком прямо в центр колышущейся массы. И прежде чем продолжить свое меланхолическое путешествие, он еще несколько раз пнул муравейник. Плевать ему хотелось, если его исключат, он даже хотел, чтобы его исключили. Отец, конечно, будет метать громы и молнии, и он побаивался этого, но мать наверняка простит его. Он знал, что она скучает по нему, и никогда не хотела, чтобы он учился вдали от дома. На этом настоял отец. «Мальчику необходимо привить хоть какую-нибудь дисциплину, – говорил он, – ему пора выработать характер. Вся его беда в том, что с ним слишком много цацкаются. Ему надо побыть среди других ребят его возраста. Ему необходимо дать понимание традиции». Ну да, в свои четырнадцать лет он уже хорошо усвоил, что понимается под традицией. Традиция, насколько он понял, это когда к толстым ребятам относятся, как к каким-нибудь уродам, чтобы согнать набежавшие от жалости к самому себе слезы.