Осторожно, спойлеры!

Она шагнула ближе, так что они смогли переговариваться уже почти шепотом.

– Но откровенно говоря, самая изматывающая и впечатляющая роль, которую ты играл, не из этих. Не так ли? – Она упрямо подняла подбородок, по непонятным ему причинам ее тон оставался непреклонным и вызывающим.

Маркус с недоумением нахмурился.

Может, когда он играл Постума в адаптации «Цимбелин», учитывая трудности языка, но…

– Не уверен, какую роль ты имеешь в виду, – сказал он.

Когда Эйприл выгнула огненную бровь, он понял, что у него проблемы.

– Это роль Маркуса Кастер-Раппа. Представление длиною в жизнь. – Она положила ладонь ему на грудь, прямо над сердцем, как будто измеряла его. Может, так оно и было? – Самый поверхностный, самый недалекий актер на планете, который на самом деле ни то, ни другое. Внешне мелкий и сверкающий, как лужа, но глубокий, как Марианская впадина.

Глубокий? Он? Что за хрень?

– Объясни, пожалуйста, – попросила она вежливо, но это была не просьба. Это было требование. – Рано или поздно папарацци снова нас найдут. Прежде чем увидеть твое следующее представление, мне нужно понять.

Эти огненные волосы должны были его насторожить. Каким-то образом Эйприл оказалась его горнилом, сжигающим все, кроме правды. Она заставила его произнести эту правду вслух и очиститься перед нею.

Он открыл рот. И закрыл, не зная, что сказать и с чего начать.

Она ласково, но твердо похлопала его по широкой груди.

– И не трудись притворяться, что не знаешь, что такое Марианская впадина. Я смотрела «Акулий тайфун», и те зубастые ублюдки поднимались в смерч, закрутившийся в этой впадине. Ты рассказывал президенту об опасности в белом лабораторном халате и защитных очках, но без толку.

Глупо, но он подумал, смотрела ли она фильм в 3D, потому что сцена, где мать акул съедает круизный лайнер в три укуса, была сделана эффектно…

Нет. Сейчас не об этом.

Маркус медленно выдохнул. Закрыл глаза.

Почему он решил, что она просто примет перемены в его поведении без замечаний? Не спрашивая, что это значит?

Женщина, стоящая перед ним, это Бесс – бета, которая отлавливала любые противоречия в его историях.

Женщина, стоящая перед ним, это Эйприл, которая в своей работе проводила сравнительный анализ поверхностного и более глубоких слоев земли на проблемных участках.

Женщина, стоящая перед ним, это женщина, которую он хочет.

Поэтому в конечном итоге он все же открыл рот снова и дал ей то, чего хотела она. Правду. По крайней мере, достаточно правды на данный момент.

Одно колесо хорошо, но два все-таки лучше

Бедные улицы Портленда, середина дня.

ЭВАН смотрит на сидящую рядом красивую экстравагантную девушку с ярко-розовыми волосами, его моноцикл прислонен к спинке их скамьи. Неожиданно он понимает, что она знает про него все, а он не знает про нее ничего.

ЭВАН: Как тебя зовут?

ПИКСИ: Это неважно.

ЭВАН: Конечно важно.

Она очаровательно морщит нос и смеется, лениво жонглируя.

ПИКСИ: Правда неважно. Сейчас мои желания, мои потребности, мои мысли, мои цели и даже мое имя гораздо менее важны, чем ты, Эван. Твоя история. Твоя жизнь. Твое искупление.

Чуть не плача, он пытается улыбнуться и быстро чмокает ее в губы.

ЭВАН: Я никогда не чувствовал, что меня понимают. Если бы кто-нибудь вроде тебя появился в моей жизни раньше, я думаю…

ПИКСИ: Что?

ЭВАН: Может, я изначально не связался бы с этой бандой на моноциклах. И теперь я начинаю думать, что возможно… возможно… (он судорожно вздыхает) я могу пересесть с одного колеса… на два.

Пикси широко улыбается ему. Это счастливейший момент в ее жизни.

15

Солнце разогнало утренний туман, и Маркус сиял золотом в его лучах. В таком свете, при правильной операторской работе, он мог бы быть полубогом, которого так талантливо играл несколько лет. Или мифической личностью, или отважным благородным героем возбужденного воображения юной Эйприл, либо ее теперешних самых возбуждающих фанфиков.

Но его не снимала камера, и это не была история, и он не был невидимым полубогом. Нет, если присмотреться повнимательнее.

Его губы были плотно сжаты, и он смотрел своими знаменитыми голубыми глазами куда угодно, кроме нее. На дорожку под ногами, на заведения, которые они уже прошли, на сверкающую воду, к которой они приближались. Если бы он вдруг рванул прочь от нее и нырнул в Залив, чтобы избежать этого разговора (возможно, отрастив хвост вроде того, что был у него в «Русале», трагическом фильме о морском получеловеке, обреченном любить женщину с аллергией на водоросли), она бы не удивилась.

Но он не побежал. Он просто выглядел… потерянным. Но потом он сжал зубы и пристально посмотрел на Эйприл. Она заставила его успокоиться, хотя пульс еще громко стучал в ушах, а его сердце не менее шумно билось под ее ладонью.

– Когда мне было пятнадцать, я сдался, – произнес он. Его густой, низкий голос звучал ровно, явно лишенный эмоций, которые он вкладывал в слова многочисленных сценаристов. Для этих, собственных слов он не использовал отрывистых пауз, сцепленных рук, за которые она могла бы ухватиться и прижаться ближе к нему. – Я все равно разочарую всех. Вызову раздражение. Как бы сильно я ни старался и как бы часто ни извинялся.

Осторожно. Осторожно. Ни интонаций, ни сочувствия, ничего, что он может не так понять.

– Всех?

– Я рассказывал, что мама учила меня дома. Мне не разрешали выходить на улицу, пока не сделаю уроки, и мои родители не были фанатами спорта. Я мало встречался с другими детьми. А когда встречался, то не знал, что сказать. – Он судорожно дернул плечом. – Мои родители были моим миром. Они были всем.

– Ты сдался?

– Я всегда был хорошим подражателем. Я тренировался в своей комнате. К тому времени мне хорошо удавались мои родители. Напыщенный парень из исторических документальных фильмов, которые так любили мои родители. Актеры из «Королевской шекспировской труппы», чьи постановки родители заставляли меня смотреть по телевизору, когда находили их в программе. – Он слабо улыбнулся. – Даже не особо задумываясь, я многое знал, когда смотрел фильм. Знал, что скажет актер. Как скажет. Его позу. Какими будут его жесты.

Моя первая и самая продолжительная роль – худший в мире сын. Тщеславный, ленивый, глупый, легкомысленный и все прочее, что они ненавидят. – Привычным движением он отбросил прядь окрашенных солнцем волос. Демонстрация. Напоминание. – Это было легко. Гораздо легче, чем раньше.

Эйприл закрыла глаза. Под ее веками он съежился до долговязого одинокого мальчика. Озлобленного. Страдающего.

Нет, он был не алмазом, а золотом. И как золото мягким, сильное давление на которого было бы способно сминать и корежить до тех пор, пока он не нашел способ себя защитить. Пока не втиснул бы что-то твердое и неподдающееся между собой и безжалостно гнетущей тяжестью родительского неодобрения.