Остров Фиаско, или Последние приключения барона Мюнхаузена

Он собирался завтра в цирк, он собирался на реку — смотреть, как взрывают лед. Никуда, никуда он не пойдет. Пусть его ругают, пусть наказывают. Он готов.

И даже когда его простят, он все равно никуда не пойдет. Не нужна ему улица, ничего ему не нужно…

Неподалеку от дома он забрел на соседний двор и уселся на толстый пенек возле забора.

С улицы доносился гул машин, шум отдаленных шагов, чьи-то возгласы.

А рядом звенела капель. И Борька смотрел на крышу и подставлял ладонь под холодные серебристые капли — они разбивались, брызгали в лицо… И ему хотелось сидеть здесь долго-долго, может быть, всегда.

Домой он пришел спокойный, но когда увидел, что мама улыбается, тревога ужалила его. «Не знает, — подумал он, — ничего еще не знает».

Он снял пальто, шапку, положил на место портфель.

— Ты почему разделся? — спросила мама. — Шел бы на улицу, погулял.

— Не хочется, — ответил Борька.

Переодевшись, он молча опустился на стул и стал ждать.

Но родители вели обычные свои разговоры, вид у них был самый добродушный, и от этого Борьке было еще хуже. Он внимательно всматривался в их лица: они выглядели очень добрыми и веселыми, и папино лицо, и мамино. Папа с довольным видом барабанил пальцами по столу, мама о чем-то спорила, но тоже была очень довольна.

Борька ловил их взгляды, улыбки, и ему не верилось, что, может быть, очень скоро они станут сердитыми, будут долго и громко ругать его. А папа забарабанит по столу не пальцами, а кулаком. Словом, все пойдет вверх дном, все переменится. Ему казалось, что если прямо сейчас он подойдет к ним и скажет правду, то ничего такого не произойдет, не может произойти. «Не знают, — думал он. — Ничего еще не знают». И сидел тихо, стараясь не скрипеть стулом.

— Ты почему такой грустный? — неожиданно ласково спросил отец.

И в груди у Борьки что-то приятно защемило.

— Я не грустный, — сказал он и сделал лицо еще грустнее.

— Боря, — с надеждой спросила мама, — ты по математике тройку исправил?

— И как это ты тройку умудрился схватить? — укоризненно продолжал отец. — Так ведь и до двойки докатиться можно.

«Началось, — мелькнуло у Борьки. — Сейчас отец увидит двойку, сейчас Он крикнет: „Это еще что такое?! Докатился!..“»

Но мама с папой уже говорили о другом. Они опять о чем-то спорили, смеялись. И Борьке стало совсем плохо.

Пойти на улицу, к ребятам? Ему не хотелось.

Сесть за уроки? Он не мог.

Он отыскал свою любимую книжку «Таинственный остров» и начал читать. Но не смог дочитать и первой страницы.

Тогда он встал, вытащил из портфеля дневник и молча протянул его отцу. Отец заглянул в дневник и перестал улыбаться:

— Докатился!.. А почерк-то! Буквы! — он схватился за голову. — Это что у тебя? Неужели «е»? А это? По-твоему, «о»?

Отец подчеркнул букву ногтем и показал Борьке… Потом решительно поднялся со стула и исчез в коридоре. Вернувшись с лыжами, он протащил их через всю комнату и швырнул за шкаф!

— Где «Таинственный остров»?

Отыскал книжку и унес в другую комнату. Отец прятал книжку и приговаривал:

— До чего докатился, а? До чего докатился! Нет, дорогой мой, хватит… — и вдруг закричал: — Двоечник!

Борька стоял, боясь шелохнуться. Когда же отец наконец замолчал и в доме стало тихо, он подождал еще немного, подсел к столу, достал купленные еще вчера цветные карандаши и начал их затачивать.

Он затачивал карандаши и смотрел на синее лезвие бритвы, и на цветные стружки, и на крошечные золотые буковки на конце карандаша…

«Знают, — думал он, — уже знают…»

Зачем ему лыжи, и улица, и цирк? Дома тоже хорошо…

Он быстро убрал со стола стружки, раскрыл альбом, взял карандаш. В доме было тихо, ни звука…

Тогда он встал и, подкравшись к дверям соседней комнаты, осторожно прижался к щелке.

Отец сидел на диване и читал «Таинственный остров». Дочитав страницу, он перевернул ее и улыбнулся…

Жизнь начиналась заново!..

Кабала

Сначала я проиграл пять рублей. Потом еще пять… Проиграв, я решил Отыграться. Это мне обошлось еще в десять рублей. Игра продолжалась в долг. Доведя его до тридцати рублей, Петька Черенков отказался продолжать игру.

Домой я возвращался невеселый. Как хорошо было утром, когда я шел в школу. У порога в школу ноги вытирал, а дежурный Витька Яблочкин кричал: «Сильней три, не пущу!» Какой он все-таки хороший, этот Яблочкин. И даже после двойки за диктант все было хорошо… А теперь? Что же делать теперь? Как расплатиться с Черенковым?

А что если попросить у родителей? А что особенного? Подойти и сказать: «Дайте мне, пожалуйста, тридцать рублей…»

«А зачем тебе тридцать рублей?» — спросят они. А я им отвечу: «На всякий случай…»

Нет, это не ответ. Надо подумать. Надо как следует подумать. Время еще есть, целый день впереди.

А вдруг я найду деньги по дороге домой? Вот было бы здорово! Прямо сейчас… где-нибудь в подворотне… лежит себе старый, рваный, никому не нужный кошелек. А в нем — тридцать рублей!

И я стал заглядывать в каждую подворотню, в каждый двор. Ну разве не смешно?..

Но мне было не до смеха.

Дома я уселся за письменный стол, достал диктант и с грустью занялся «работой над ошибками». Вооружившись бритвой, я соскабливал красные пометки учителя, а затем подписывал те же исправления своей рукой… Осталась последняя ошибка, когда за моей спиной появился отец. Некоторое время он с интересом рассматривал мою работу, потом спросил:

— Работаешь над ошибками?

— Да, — ответил я, поперхнувшись.

— Работаю…

— Молодец! — сказал отец и, не проронив больше ни слова, ушел в другую комнату. А я остался сидеть за столом, склонившись над своей последней ошибкой, которую я так и не успел исправить. Мне было очень стыдно.

И только потом до меня дошло самое ужасное: я потерял единственную возможность расплатиться с Черенковым.

— Принес? — спросил он меня на следующий день.

— Забыл! — соврал я. — В понедельник принесу.

Черенков нахмурился:

— А ты не врешь?

— Честное слово!

Теперь я все свои надежды возлагал на воскресенье. Как-никак, а воскресенье — день особенный. Почти праздник. И если мне повезет, если мне очень повезет, то тогда…

Но мне опять не повезло, и денег у меня опять не было.

— Принес? — спросил Черенков в понедельник.

— Нет, — промямлил я. — Да ты не беспокойся… Просто я еще двум был должен: одному — десять рублей, другому — двадцать…

— Ну смотри, — прошипел Черенков, — последний срок — завтра!