Островитяния. Том второй

Я почувствовал, что рука ее слегка дрожит, казалось, она с трудом подбирает слова.

— Если вы вернетесь, это будет для вас приключением, быть может рискованным… Позвольте сказать вам, что я чувствую… Если вы предпримете его не один, а с кем-нибудь, с какой-нибудь женщиной, для которой это станет таким же полным новизны великим приключением, как для вас…

— Вы хотите сказать, что если мне и следует жениться, то на американке?

И снова — эти горькие предостерегающие слова, которые мне столько раз доводилось слышать:

— …разве тогда вам не будет веселее?

— Стеллина!

— Любая из нас, — продолжала она, — все время будет чувствовать, что она — дома, все время будет как бы вашим учителем.

— Ах, друг мой! — Я крепко сжал ее узкую, тонкую ладонь.

— Что я сделала? — спросила девушка.

— Вы избавили меня от того, что так давно и долго причиняло мне боль.

— Вам говорили это и другие?

— В ином духе.

— Пойдемте обратно, — тихо, ласково произнесла Стеллина.

Я выпустил ее руку, и мы повернули к дому. Через минуту я снова почувствовал прикосновение ее руки.

— Мне хотелось бы помочь вам, — сказала Стеллина. — Если вы приедете сюда с американкой, позвольте мне навестить вас.

Мы поднимались по пологому склону, и лунный свет блестел на влажной от тумана траве. Земля под ногами была холодной. Стеллин и Тора, две стройные фигуры, рука в руке, показались впереди, возможно и не догадываясь, что мы следуем за ними.

Перед самой дверью дома они не сговариваясь, одновременно остановились и, повернувшись друг к другу, застыли лицом к лицу. Дверь растворилась, и они вошли в прямоугольник мягкого желтого света — две темные тени, мужчина и женщина.

Подойдя к тому месту, где они только что стояли, мы следом вошли в дом. На душе у каждого было покойно и радостно.

На следующий день я вернулся в столицу. Меня ждало письмо от Дорна с настойчивой просьбой как можно скорее приехать на Остров. Фэк был в трех днях пути, в Верхней усадьбе, и все остальные поездки я собирался совершить на моей верховой лошади. К тому же я могу заехать к Хисам и попрощаться с Наттаной.

Назавтра утром я снова ехал по знакомой дороге в Ривс, а через день к вечеру был у Файнов. Я провел в их усадьбе целый день и попрощался со всеми обитателями долины.

Выезжая утром по направлению к ущелью Мора, я думал о том, что стоит только свернуть на другую дорогу, и можно провести день-другой с Дорной. Если бы лошадь сама повернула к Фрайсу — хватило бы у меня воли удержать ее? И все же в глубине души я знал, что все кончено раз и навсегда, и мой упрямый соблазн происходил не столько от желания продлить былое, сколько от стремления к новому, доселе не испытанному.

Еще не было полудня, когда мы подъехали к башне у развилки. Лошадь продолжала уверенно идти большаком, и я понимал, что тоже по-настоящему не хочу сворачивать, и все же испытывал облегчение оттого, что с каждым шагом дорога на Фрайс остается все дальше позади.

«Вы больше не властны надо мной, Дорна, — мысленно обратился я к своей любимой, — и к вашей чести то, что, не желая окончательно терять меня, вы все же избрали наилучший способ дать мне свободу. Вы сбросили с себя покров тайны и, даже открыв мне, что не всегда были искренни, доказали, что Дорна как человек — существо гораздо более благородное, чем тот идеал, который рисовало мне воображение… Но, Боже, как бы я мог любить вас!»

Дорне я был обязан возможностью считать ее землю своей, но были и другие, перед кем я состоял в не меньшем долгу. Я думал о тех, кто больше всех помог мне: о Наттане, о моем друге, о Файнах, Стеллине, Хисе Эке, Джордже, Моране, Торе. Все они останутся моими друзьями, если я вернусь, причем у каждого будет своя особенная заслуга. Единственная, с кем я еще не до конца уладил отношения, была Наттана. Теперь я освободился и из-под ее власти, но то, что мне даровало Островитянию, снова влекло меня к ней…

Оказавшись в ущелье Мора, я испытал огромное удовольствие, ведь из обескровленного, беспомощного существа я вновь стал человеком, в котором бродят жизненные соки и силы. Приятно было сознавать и то, что каждый в этих краях знал меня как одного из дозорных Дона в ущелье Ваба, предупредившего и спасшего жителей долины, и смотрел на меня не как на некую заморскую диковину. Но самое большое удовлетворение испытал я при виде солдат на постоялом дворе, где они отдыхали, спустившись с окрестных перевалов.

На следующий день, когда рано утром я покидал свой ночлег, дорогу покрыл тонкий белый слой изморози. Вверху, на перевале, было холодно. Долина Доринга, которой еще не коснулись лучи восходящего солнца, лежала едва различимая в тусклом мареве. В тумане она казалась больше, и воображение рисовало мне, как меняется ее ландшафт на протяжении сотен миль — от гор, через болота, к морю. Быть может, Запад и был для меня Островитянией в Островитянии, и здесь я чувствовал себя как нигде естественно и свободно — словно в родном доме. И вдруг я сильно и ясно ощутил желание иметь свое место в этой внутренней Островитянии.

Буроватая дымка в воздухе предсказывала безветренную, жаркую погоду. Хотя было только тринадцатое ноября, что соответствует шестнадцатому мая в Америке, долина полнилась очарованием рано наступившего лета. Едва я проехал гигантские утесистые врата, где кончался горный край, и очутился в лесу на южном берегу озера Доринг, как меня окутало облако жары, сосны издавали резкий запах смолы, над головой раскинулась ясная синева неба, а копыта лошади глухо стучали по дорожной пыли.

Однако до озера оставалось еще пятнадцать долгих миль. Я покачивался в седле в приятной полудреме, хотя и не мог полностью подавить скрытого волнения и беспокойства, и наконец достиг берега. Теплый сухой ветер рябил бледно-синюю поверхность воды. В затуманенной дали виднелось на холме здание Верхней усадьбы — небольшая белая, но вполне различимая точка. Память о прожитых там днях нахлынула на меня. Все они виделись мне зимними: ранние, темные сумерки, укрытые снегом поля, холодные по ночам комнаты, желанное тепло одеял, горящий в очагах огонь, над которым можно погреть окоченевшие руки; вспоминалась мне и конюшня с постоянно висящей в студеном воздухе тонкой каменной пылью; она оседала на моей одежде, лице, на лицах Эка и Атта; я вспоминал, как Эттера возится на кухне, запах опилок в дровяном сарае, пощелкивание станка Наттаны, доносящееся из ее мастерской, постоянную усталость, дремотные домашние пересуды; ночи с Наттаной, когда мы согревали друг друга теплом своих тел, ее поцелуи и ее волосы, мягко щекочущие мое лицо.

Я ехал, сам точно не зная, что я ей скажу, о чем спрошу. Джонланг-островитянин, который упрямо продолжал оставаться американцем. И хотя умом оба мы отвергали мысль о постоянных узах и разница крови делала невозможным наш союз — плоть наша подсказывала другое.

Впрочем, мне не следовало забывать о том, что у Наттаны свой взгляд на многие вещи и что желание часто обманывает человека фальшивыми подобиями, чтобы запутать его и сбить с истинного пути. И что бы я ни сказал, что бы ни сделал, о чем бы ни спросил — я должен быть правдивым и откровенным.