Островский. Драматург всея руси

Назначение Александра Николаевича на ответственный пост заведующего художественною частию и школой московских казенных театров было дружно и радостно приветствовано и печатью, и московским обществом, и вообще всеми ценителями сценического искусства, кто хотя бы мало-мальски был знаком с именем Островского. ‹…›

Ненадолго, однако же, избранник «освежил спертый казарменный воздух своим литературным присутствием в театрах, новым веянием пахнувшим на них». Остроумное выражение это принадлежит чуть ли не С.В. Флерову, когда впервые он встретился с Александром Николаевичем в драматическом театре.

Два раза в неделю, по приемным дням, забрасываемый множеством прошений и разных заявлений, Александр Николаевич делать резолюции на них по смыслу их содержания поручал мне. Все бумаги, как выходившие из-под моего пера, так прошения и заявления со сделанными мною резолюциями, отсылались к нему на дом, где, детально им рассмотренные, подписывались, причем иногда не обходилось без письменных замечаний по моему адресу, вроде такого, например:

«Прошения К‹олпако›вой и С‹инельнико›вой я сегодня покажу А. А. Майкову. Б-ой контракта переписывать не надо. П‹авло›вой вы написали резолюцию: «представить для выдачи отпуска», а она просится на все лето; уж я сам приписал: «на два месяца».

Составив заблаговременно к предстоявшему празднику пасхи по театрам и школе списки лиц, заслуживавших высочайших и прочих наград – причем не были забыты низшие чины и прислуга – и прекратив свои занятия в школе, Александр Николаевич на страстной неделе говел в домовой церкви при доме князя Голицына, то есть в месте своего жительства. Досуг же свой дома он посвящал, главным образом, театральным и школьным делам, а также просматривал журналы и другие произведения печати, которых не успевал проследить в служебное время.

Но, несмотря на сутолочные в домашнем хозяйстве предпраздничные дни, Островский принимал и посетителей. Так, я встретился у него с Ф.А. Бурдиным, познакомился с И.Ф. Горбуновым, М. И. Писаревым и со старым товарищем его по Московскому университету, магистром химии М. Ф. Шишко. Бурдина и Шишко он намеревался пристроить на должности: первого – при театральной школе по ее преобразовании, а второго – заведующим освещением при императорских сценах.

Когда мы остались вдвоем, он подал мне ежемесячный журнал «Дневник русского актера», N 1, 1886, март, – и при этом сказал:

– Вы что ж от меня скрывали, что написали большую и хорошую пиесу?

– Какую? – изумился я.

– Как какую? Вот чудак-то! Не знает, какую он пиесу написал?.. Откройте-ка страницу двадцать пятую, тогда узнаете…

Я нашел в «Дневнике», действительно, лестный отзыв об одной моей пиесе, игранной в Пензе и имевшей успех.

– Да эта пиеса, – возразил я, – побывала в ваших руках. Вы же сами ее одобрили и хотели ею заняться. Вам не понравился действующим лицом в ней француз, и я взял ее обратно. Француза обработал для пиесы Д. П. Ефремов, родной брат покойного профессора А. П. Ефремова, и я в благодарность за его труд приписал его имя к своему. Вы же тогда мне справедливо заметили, что «для роли француза между нашими артистами едва ли найдутся хорошие исполнители. Пиеса не пойдет».

– Ну, так отдайте ее Черневскому: пусть прочтет и даст мне свой отзыв о ней.

И мы распрощались до пасхи.

X

Настала пасха, которая пришлась в 1886 году на 13-е апреля.

На этой светлой неделе чуть-чуть было не свершился один прискорбный факт: 18 апреля, в пятницу на пасхе, в собрании Общества драматических писателей, некие злые враги Островского хотели его забаллотировать при выборе в председатели. Но по произведенной закрытой баллотировке только один из оных со своим темным голосом остался «за флагом»; остальные же, пробужденные совестью, себе и ему изменили.

В том же собрании резко шумел один крикливый драматический автор из проказников-адвокатов, гнев на которого за его крупный проступок против Общества, заслуживавший строгой кары, великодушный Александр Николаевич переложил когда-то на милость, снисходя к его горько-слезным просьбам. Здесь же этот адвокат-драматург, забыв прошлое, дерзко издевался над чиновничьим составом комитета Общества и его председателем, иронически называя их «губернскими секретарями, статскими и действительными статскими советниками», а сам всюду сновал, да рисуется и теперь со своим адвокатским значком, соответствующим, по высокой для него мере, чину «коллежского секретаря»…

Затем 21 апреля, в понедельник на фоминой, чествовалось пятидесятилетие «Ревизора», комедии Н. В. Гоголя. ‹…›

Сама комедия была исполнена превосходно. Иначе и быть не могло. В ней участвовали все более или менее лучшие силы драматической труппы, даже в самых незначительных ролях. Не участвовала только одна М. Н. Ермолова; зато занимала место в апофеозе. На этом спектакле присутствовали многие писатели. Театр был переполнен.

Мы вдвоем с Александром Николаевичем сидели в директорской ложе. Во время исполнения «Славы» перед бюстом Гоголя драматическими артистами и хором русской оперы к Островскому подошел откуда-то взявшийся чиновник особых поручений О‹всяннико›в и, желая польстить ему, прошептал:

– И вас, Александр Николаевич, будут так же чествовать. Как это будет вам приятно!

– Покойнику-то? Какое удовольствие! – возразил Островский и отвернулся.

О‹всяннико›в видимо сконфузился. Я поспешил его оправить, сказав ему:

– Юбилей Александра Николаевича не за горами. Вы, очевидно, этого не знали. Авось доживем до пятидесятилетия первой пиесы [19] .

– Это другой разговор. Дожить бы только, – заключил Александр Николаевич.

О‹всяннико›в тут же ретировался.

19

Первая появившаяся в свет пиеса А. Н. Островского «Свои люди – сочтемся!» была напечатана в 1850 году, в шестой книжке «Москвитянина», дозволенной цензурою 14 марта, а вышедшей – 16 марта того же года. (Сообщил Д. Д. Языков, автор «Обзора жизни и трудов покойных русских писателей».)

Но – увы! – из трех собеседников только что приведенного эпизода лишь один я остался живым свидетелем того, что наша драматическая сцена безучастно отнеслась к достойной памяти великого драматурга, подарившего ей столько ценных вкладов своего могучего таланта! Не артистов, преданных друзей незабвенного писателя, надо винить в этом, а, конечно, чиновника, стоявшего во главе репертуара, с угодливым режиссерским управлением. Все зависело от их общей спевки и от предупредительного желания последнего услужить первому, хотя бы вразрез с художественным убеждением…

Чтобы чествовать память Островского, необходимо как сцену, так и зрительный зал обставить возможною торжественностию, а в фойе Малого театра даже и бюста его не имелось, тогда как в фойе Александрийского театра, в Петербурге, бюст был поставлен по миновании полугода со дня кончины Александра Николаевича.

Ярко же осветил «театрально-чиновничий режим» свое мутное неблаговоление к художественному светилу и великому таланту, столь непосредственно и близко связанному с московскою драматическою сценой!