Острый нож для мягкого сердца

Одноклассники болтали, как ни в чем не бывало.

– А у тебя, Клава, – услышал он голос за спиной, – какой любимый революционер?

Это была, конечно же, очкастая Лиля. Может быть, даже сюда она захватил сюда толстую тетрадь в клеенчатой обложке, на которой фломастером было написано: «анкета». Там на каждой странице было по вопросу: ваш любимый цвет; любимый певец; какова ваша цель в жизни? Каждого одноклассника она заставляла заполнять эту анкету, что они обычно делали с удовольствием. И даже сами заводили подобные тетради.

– Мой любимый революционер, – продолжала Лиля, – Феликс Эдмундович Дзержинский. Я про него читала. Он почти ничего не ел, почти не спал, все время работал и ничего не боялся. Все боялись, что он потеряет сознание от усталости. Тогда они решили накормить его картошкой с салом. Но сала было мало, хватало только на одну порцию.

Лифт остановился, достигнув дна. Школьники один за другим вышли на утрамбованный земляной пол. Их ждало что-то вроде маленького паровоза с вагонетками. Странный поезд тронулся и поехал по рельсам, уходившим в темноту. Экскурсовод освещал фонарем мощные балки, поддерживавшие потолок. Дети притихли, оробев, но вскоре снова раздался пронзительный голос:

– Один, конечно, Феликс Эдмундович сала есть бы не стал. Он всех спрашивал: картошка сегодня на обед в столовой с салом была? И все отвечали: да, с салом, Феликс Эд-мундович.

Туннель сжимался. Гладкие, как пленка, слои породы нависали над проходом под острым углом, от туннеля ответвлялся другой, уходя в глухую тьму, как нора, и Тихон вспомнил ночных крыс своего детства, потайные отверстия по углам комнаты.

Луч фонаря продолжал выхватывать то черную пластину, похожую на крыло, то красный камень с овальной дырой, похожей на кричащий рот. Голос экскурсовода звучал утробно и гулко. Здесь, наверное, совсем мало кислорода, подумал Тихон. Как только он это подумал, ему стало трудно дышать. Все это может обвалиться в любой момент. Именно эти слова были самыми страшными: «в любой момент». Только что всё было в порядке – и вдруг обвал, и никак нельзя шагнуть обратно в предыдущий миг, до обвала. Ни секунды, ни даже доли секунды нельзя – вспять.

Он нагнулся, чтобы фонарик на каске осветил циферблат часов. Без пяти два. Тихон снова поднял голову: потолок приближался. Он попытался вдохнуть, но легкие отказывались вбирать в себя воздух. Опять попробовал вздохнуть, еще и еще раз – с хрипом – но не смог. Еще раз, из всех сил, отчаянно; в глазах потемнело.

Он очнулся уже наверху, под небом, которое после забытья показалось ему ярко-синим. Кто-то в белом халате наклонялся над ним, и учительница, и экскурсовод: у всех были испуганные лица. Иногда учительница оборачивалась и отгоняла одноклассников, которые из любопытства старались протиснуться вперед.

– Я в порядке, – сказал Тихон.

– Просто обморок, – произнес человек в белом халате.

– Там было слишком темно! – раздраженно проговорила учительница.

– Тихон темноты испугался! – крикнул кто-то. Учительница гневно обернулась.

Человек в белом халате сказал:

– Некоторым людям становится плохо в закрытых помещениях.

Тихон сел прямо и посмотрел на часы. Было уже пятнадцать минут третьего. «Где же я был эти четверть часа? – подумал он. – Ни темноты, ни сна, ни времени».

Он пошел к автобусу, радуясь, что никто не пытается заговорить с ним. Ему хотелось побыстрее добраться домой. Он сел на самое заднее сиденье и отвернулся к окну. Испугался темноты, как маленький. Но ведь столько раз оставался один по ночам! Здесь какая-то ошибка. Но как объяснить ее?

Было стыдно, и даже слеза сбежала по щеке, хотя он понимал, что его вины тут нет. Больше не придется никем командовать. Ну и ладно. В любом случае ему ни с кем из них не было интересно разговаривать.

– Тихон! – он повернул голову и увидел, что на сидение рядом с ним опустилась Лиля в очках и (всегда, в любую погоду) в белых гольфах. – Тихон! У тебя какой любимый художник?

Тихон знал, что Лиля его всегда недолюбливала за то, что он так же хорошо, как и она, отвечал на уроках. Но теперь он поднимал руку все реже, и она, видимо, подобрела.

– У меня лично Айвазовский, – проговорила она, смакуя длинное имя. – Он рисовал наше море. Мне без моря сразу очень грустно становится. А тебе, Тихон?

Он отвернулся от нее и взглянул сквозь стекло на голые деревья, на дороги, убегавшие неизвестно куда, на квадраты одинаковых домов; вспомнил дрожащую поверхность моря – и проговорил:

– Да.

похвала ходьбе

В сентябре классу дали задание написать сочинение на тему «Как я провел лето». Тихон задумался. Этим летом Аполлинария позволила Тихону гулять по улицам одному, вместо того чтобы сидеть дома или топтаться во дворе. Сначала он только проходил по тем местам, где бывал с нею. Потом осмелел и стал заходить все дальше и дальше.

В газетном киоске он купил карту города и теперь пускался исследовать переулки и площади, сверяя их с планом. Каждый раз он ждал с замиранием сердца, ответвится ли от этой улицы другая и поведет ли на юго-восток или, петляя, на север; и каждое соответствие настоящей и нарисованной улицы приводило его в восторг. Тихон сворачивал карту в трубочку и зажимал в кулаке, нес в руке город. Он сам не знал, почему так радовался совпадению географии и чертежа, совпадению места и мысли. Он радовался и оттого, что мог узнавать время при взгляде на часы. Два этих удовольствия были родственны между собой.

Тихон выискивал необычные дома. Так усердно топтал он улицы, что уже к июлю протер дырки в кедах. Проспект был подобен реке, проулки – кривым ущельям. Дома с колоннами молчали; старые, деревянные смотрели на него забитыми окнами. Морг располагался в особняке, но, сколько Тихон ни проходил мимо, ни разу не видел, чтобы оттуда выносили покойников. Рядом была больница, а за ней – луг на месте снесенных бараков. Церковь давно уже пустовала, но Тихон слышал от Аполлинарии, что построил ее княжеский слуга в благодарность за поимку павлина (павлин ускользнул из дворца и прошагал много километров, подметая хвостом улицы). На противоположном конце города стояла татарская мечеть, но от нее остались одни стены. К порту Тихон не ходил никогда, потому что консьержка запретила, однако сворачивал налево и выходил на набережную, открытую для гуляющей публики. Он прохаживался, воображая, что на нем соломенная шляпа от солнца, а в руке – тросточка.

Гуляя, он мог прикидываться кем захочет. То пойдет вразвалочку, запустив руки в карманы, с папиросой, прилипшей к кончику языка. То нахмурит брови и шагает быстро, сосредоточенно, как будто его послали по важному, может быть, секретному, поручению. То, едва касаясь земли, будет слегка вилять бедрами и поводить плечами – так, чтобы его провожал долгий взгляд прохожих обоего пола.

Но как (думал он, сидя за партой) перенести все это на бумагу? Он провел лето, гуляя по улицам города; смотрел на дома, которые все видели; подражал людям, до которых никому дела не было. Надо выявить главную мысль. Главное – что он ходил. Не стоял на месте. Повертев в пальцах ручку, Тихон вывел заголовок «Похвала ходьбе». Мы все, писал Тихон, наделены способностью ходить. Для этого у нас ноги. Все наделены, кроме, конечно, калек. Когда мы ходим, мы перемещаемся в пространстве с помощью самих себя, а не мотора. Мы можем приблизить себя к вещам, сократив пространство в любом направлении. Поэтому ходьба делает нас уверенными в нашей власти над собой, если понимать самих себя как место, которое мы занимаем. Над временем же у нас власти нет. Когда мы ходим, наши мысли ни к чему не привязаны. Мы видим, то есть картинка перед глазами сменяется, как будто мы самим себе показываем кино.

Тихон исписал еще две или три страницы похожими рассуждениями. Когда он сдал сочинение учительнице и вышел из класса, то попытался, по дороге домой, восстановить в голове ход своих мыслей, но не смог. Однако у него осталось чувство, что сочинение написано очень хорошо. Поэтому Тихон был сильно разочарован, когда получил тетрадь обратно с отметкой два-пять. Два за содержание, а пять – за правописание. Тихон действительно почти никогда не делал ошибок; учительница даже сказала один раз, что у него «врожденная грамотность». Но он сам знал, что это не так, потому что во сне к нему приходили слова другого языка, от которых по утрам оставалось лишь эхо. И врожденными, скорее всего, были эти странные звуки, думал Тихон. Он не знал, что у него есть еще одно имя: Теодор.