От Ада до Рая. Книга о Данте и его комедии
Шрифт:
Но, даже если рискнуть и положиться на обозначенную выше общепринятую хронологию, будет весьма трудно проследить Дантово развитие. «Монархия» представляет собой политический трактат. Данте выступает там как сильный полемист, логически точный в своих рассуждениях. Развивая свои идеи с такою же решительностью и ловкостью, с какою рыцарь управляет конем на ристалище, он полемизирует с политическими идеологами прошлого и современности, и позиции его можно установить с максимальной определенностью. «Комедия» же – произведение поэтическое, со сложным символико-аллегорическим аппаратом. Живой организм, а не абстрактная теория. Сопоставлять и сравнивать идеи, которые Данте высказывает в «Монархии» и в письмах, с соответствующими пассажами «Комедии» все равно что вводить в математическое уравнение живой цветок или птицу. Проф. А.П. д’Антрев (А.P. d’Entreves), автор интересной монографии о Данте – политике и философе, проводит мысль
о том, что в период между «Монархией» и «Комедией» Данте изменился настолько радикально, что в некотором – и весьма важном – отношении «Комедию» следует рассматривать как искупительное произведение
Теория д’Антрева не могла не вызвать возражений. Чарлз Тилл Дэвис (Charles Till Davis) в своей работе «Данте и римская идея» («Dante and the Idea of Rome») резонно замечает, что в Средние века сравнение императора с Христом было частью традиционного церемониала. Можно добавить, что в Раю Данте указывает то место на небесах – одно из самых высоких, – куда после смерти попадет император Генрих. Стало быть, непохоже, чтобы он в этом плане испытывал раскаяние. Я лично считаю, что нет никакой необходимости выстраивать процесс развития. Данте одержим любовью к Флоренции, но эту любовь дополняет универсализм, красной нитью проходящий через всю его жизнь. Д’Антрев бесспорно прав, говоря, что в изгнании Данте был вынужден стать гражданином мира. О Катоне говорили, что он жил не ради себя, а ради всего человечества. То же справедливо и для стареющего флорентийца Данте Алигьери. Однако в любом периоде жизни поэта можно без труда найти доказательства его универсального мировоззрения – наследия универсальной Римской империи и универсальной античной культуры, которую он стремился возродить. Уже в трактате «О народном красноречии» он, полемизируя с теми, кто везде и всюду ставит на первое место собственную страну, пишет: «Но мы, кому отчество – мир, как рыбам море…» [37] и т. д. Эта фраза заимствована из «Со-кровища» Брунетто Латини, из той самой работы, которую Брунетто при встрече с Данте в Аду особенно ему рекомендует. Может статься, Данте именно об этом и думал, когда говорил, что Брунетто научил его, как стать бессмертным. Ибо один из путей к бессмертию для Данте – перебороть флорентийский национализм и писать, ориентируясь не на Флоренцию, а на общечеловеческое благо. Это было не только обязательство, но и утешение. Поэт и мыслитель не имеет отечества. Его дом всюду, где можно свободно размышлять и писать, а там, где ему отказано в такой свободе, он всюду в изгнании. Где мысль свободна, там и земляки. Или, как Данте писал в 1315 году флорентийскому другу, когда до него дошли слухи, что на определенных унизительных условиях ему разрешат вернуться на родину: «Разве не смогу я в любом другом месте наслаждаться созерцанием солнца и звезд? Разве я не смогу под любым небом размышлять над сладчайшими истинами, если сначала не вернусь во Флоренцию, униженный, более того – обесчещенный в глазах моих сограждан?» [38]
37
О народном красноречии, I, VI.
38
Письмо флорентийскому другу. Перевод И.Н. Голенищева-Кутузова и Е.М. Солоновича.
«Комедия» повествует об общности вне времени и пространства, и в царствах смерти Данте встречает главным образом поэтов и философов, людей, живущих под знаком универсализма и чувствующих ответственность за все человечество. И в самой высокой степени это относится к Вергилию, написавшему «Энеиду» во имя золотого века, который наступит, когда все народы объединятся под справедливой властью.
Весной 1311 года в письме императору Генриху Данте процитировал строки римского поэта Лукана, одного из тех, с кем он встречался в Лимбе. Эти строки Лукан вложил в уста римлянина Куриона, который вмешался в ход истории, энергично призвав Цезаря перейти Рубикон и тем решить битву за власть. «Прочь замедленье отринь!» – так у Лукана кричит Цезарю Курион. Теперь, когда партийные группировки охвачены сомнениями и сил у них мало, самое время нанести удар. Данте применяет эти слова к ситуации Генриха VII. Ему следует немедля двинуться на Флоренцию, как Цезарь двинулся на Рим. Подобно Данте, Курион жил в изгнании и имел личные причины желать, чтобы Цезарь захватил власть. Совет, который он дал Цезарю, способствовал усилению раскола в Римской империи. Любопытно, что в «Комедии» Данте поместил Куриона в Аду среди зачинщиков раздора (XXVIII, 94). Курион является перед нами пораженный ужасным недугом: он лишен языка в наказанье за то, что слишком много говорил у Рубикона. В раскаянье Курион терзается мыслью о совете, который некогда дал.
Есть ли у нас здесь возможность констатировать перемену в политических взглядах Данте? В ГЗГГ году Курион – добрый советчик, и его совет Цезарю сплавляется с Дантовым советом императору Генриху. Но в «Комедии» Курион упомянут лишь потому, что сеял раздор меж соотечественниками. Д’Антрев делает вывод, что Данте сожалеет о своих попытках уговорить Генриха на поход против Флоренции и Курион в Аду отбывает наказание за самого Данте. К этому заключению целиком и полностью присоединяется Колин Харди (Colin Hardie), который более всех других исследователей отстаивает односторонний взгляд на «Комедию» как на самоанализ.
Чарлз Тилл Дэвис, напротив, и здесь настроен скептически. Если Данте порицает свой совет, данный императору Генриху в ГЗГГ году, значит, он порицает и свой взгляд на императорскую власть как единственную гарантию мира. А это противоречит логике. В «Комедии» нет кары страшнее, чем назначенная Кассию и Бруту, предателям империи.Но вправду ли так важно, когда именно Данте поместил Куриона в Аду – до или после письма императору Генриху? Курион в «Комедии» находится среди зачинщиков раздора. Данте, должно быть, адресовал себе подобные обвинения, поскольку призывал императора уничтожить Флоренцию. В Курионе, пораженном в Аду гнойными язвами и онемевшем, можно увидеть образ самого Данте, тоже изгнанника, мучимого язвами угрызений совести. Но тот Курион-Данте, что вмешался или пытался вмешаться в мировую историю, призывая Цезаря перейти Рубикон, а Генриха – выступить против Флоренции, тоже присутствует в «Комедии». На моральном уровне Курион, возможно, прообраз величайшего из всех сеятелей раздоров, Люцифера, который сеял рознь в небесах. Но «Комедия» не только этический трактат и не только поэтическое произведение. Она еще и трактат политический, ратующий за всемирную империю, где владыка получит полномочия не от папы, а непосредственно от Бога. «Комедия» прямо указывает противников этой идеи и, значит, противников Бога: Флоренцию, Францию и папу Бонифация VIII, ведь именно они противостоят универсальной монархии. Нелепо думать, что Курион оказался в Аду за поддержку универсальной монархии.
V
В Песни шестой «Чистилища» Данте и Вергилий встречают итальянского поэта Сорделло, трубадура начала XIII века, известного своими политическими амбициями. В одиночестве он сидит на земле и молча смотрит на приближающихся путников. Осанкой, как гласит поэма, он похож на отдыхающего льва.
Вергилий подходит к Сорделло, чтобы спросить дорогу, и слышит встречный вопрос – Сорделло хочет узнать его имя. Обычно Вергилий представляется фразой, которая якобы была выбита на его надгробии и начиналась с названия его родного города – Мантуи. Как только название города слетает с его губ, Сорделло вскакивает на ноги, перебивает его и с радостным криком заключает в объятия. Дело в том, что Сорделло, как и Вергилий, родом из Мантуи. Обуреваемый чувствами, разбуженными именем отчего города, он забывает, что спрашивал, как зовут Вергилия.
В этой живой сцене нам предстает образ Данте в его отношении к Флоренции. Одновременно она воплощает его мечту об истинном братстве земляков, составляя контраст с жестоким расколом, преобладавшим в общественной жизни XIV века. Данте-рассказчик пользуется возможностью выйти за рамки поэмы и сетует на обстоятельства в Италии, на отечество – «скорбей очаг, в великой буре судно без кормила». Страна, которая бы могла быть госпожою народов, стала кабаком. Сорделло и Вергилий бросаются друг другу в объятия, едва услышав имя родных пенатов, но в современной Данте Италии покоя и мира нет, даже те, что живут в одних стенах, грызутся меж собой. Рим – покинутая «вдова, в слезах зовущая супруга»; Флоренция – «больная, которая не спит среди перин, ворочаясь и отдыха не зная».
Вечереет. С наступлением темноты никто в Чистилище не решается продолжать путь вверх по горе, ибо зло здесь не преодолено до конца и сила его с заходом солнца возрастает. Сорделло ведет Данте и Вергилия в долину со свежей травою и тысячами ярких цветов. Там в лучах заката сидят умершие властители. Вместе с сумерками приходят печаль, тоска по дому и ощущение подстерегающей опасности. Властители, воспевавшие Деве Марии, умолкают и смотрят в небо. Два ангела слетают в долину. У них зеленые одежды, две пары крыл, и каждый сжимает в руках огненный меч с неострым концом. Они опускаются по сторонам долины, защищая ее от зла.
Когда настает ночь, Данте заводит с умершими властителями политическую беседу, а Вергилий рассказывает ему о созвездиях, горящих над ними. Во время беседы Сорделло указывает на устье дола. Ощущение опасности вполне оправданно. Приближается змея. Ползет по траве и цветам. Изредка поворачивает свою мерзкую голову и лижет себе спину, словно умывается, как иные животные. В тот же миг ангелы, эти горние ястребы, взмывают вверх. Их крылья с шумом рассекают воздух, и змея, заметив их, спешит скрыться в бездне, откуда она явилась. Ангелы возвращаются на свои места, и в доле властителей вновь воцаряется покой.
Властители, обитающие здесь, слишком предавались земным заботам. Потому и несут покаяние. Тысячи цветов распространяют окрест нежный сплав своей дивной красы и ароматов. Сонм властителей – один из многих в «Комедии» образов справедливого миро-правления и справедливого универсального сообщества. Чем дальше мы вчитываемся в поэму, тем более чудесными красками расцвечивается это царство справедливости.
Бл. Августин различал Град Божий и град земной. Сообщество избранных он называл Иерусалимом, а заблудших и проклятых – Вавилоном. Но как Иерусалим, так и Вавилон для Августина суть города духовные, их нельзя путать с земными. Церковь может походить на Иерусалим, а земное государство – на Вавилон, однако граница меж двумя царствами протягивается через всякое государство и через сердце всякого человека. В течение столетий после Августина христианские философы развивали идею божественного государства. Иерусалим как незримое сообщество, как город, имеющий опору лишь в людских сердцах, все больше превращается в силу, зримую в чувственном мире. Церковь притязает на то, что она и есть Иерусалим, а ее верховный представитель, папа, не только водитель душ, но и владыка над членами общества. То бишь в конечном итоге папа имеет власть и над правителями народов, и над мироправителем, императором. Если император получает одобрение наместника Бога на земле, то и держава, какою он правит, священна. Вавилон исчезает, и возникает царство справедливости во главе с правителем-папой.