От Апеннин до Анд
Шрифт:
Мальчик, которого разбудили рано утром, очутившись в фургоне, снова крепко заснул.
Когда он проснулся, обоз стоял на месте. Царила тишина. Солнце высоко стояло в небе. Возчики сидели на самом солнцепёке вокруг большого костра, раздуваемого ветром. На вертеле, воткнутом в землю, жарилась добрая четверть телёнка. Поели все вместе, потом улеглись спать и, проснувшись, снова двинулись в путь.
Так продолжалось всю дорогу; они двигались с равномерностью солдат в походе. Каждое утро, в пять часов, обоз трогался в путь, в девять останавливался на отдых, в пять часов пополудни трогался снова, а в
Марко разводил костёр, задавал корм животным, чистил фонари, носил воду для питья…
Местность, которую они проезжали, неясно проходила перед его глазами, как видение. Рощи коричневатых карликовых деревьев, селения, состоявшие всего из двух-трёх домишек с красными узорчатыми фасадами… На больших пространствах, сколько ни окинешь взглядом, белели солончаки, некогда бывшие ложем солёных озёр. И всё та же равнина, одиночество, тишина…
Редко-редко встретятся по дороге два-три путешественника верхами, а за ними, словно вихрь, промчится галопом табун неоседланных лошадей…
Дни тянулись длинные, скучные, однообразные, как дни в открытом море.
Зато погода стояла прекрасная. Всё шло бы хорошо, если бы не некоторые из возчиков, которые смотрели на мальчика, словно он был их рабом. С каждым днём они становились всё требовательнее. Были среди них и такие, которые обращались с ним просто жестоко: угрожали, кричали на него, и все без исключения принимали его услуги, как должное. Заставляли его носить сено огромными охапками, посылали за водой на большие расстояния.
Марко не удавалось отдохнуть даже ночью: он поминутно просыпался от страшных толчков фургона, от ужасающего скрипа колёс и деревянных осей.
В довершение всех бед, поднявшийся ветер вздымал облака красной глиняной пыли, проникавшей всюду: она засыпала повозки, забиралась под платье, забивалась в глаза и в рот, так что становилось трудно дышать.
Измученный непосильной работой и бессонницей, оборванный и грязный, преследуемый с утра до вечера грубыми окриками возчиков, несчастный Марко с каждым днём всё больше и больше отчаивался. И он совсем пал бы духом, если бы не капатас, иногда ободрявший его приветливым словом.
Нередко, забившись в угол фургона, никем не замечаемый, мальчик плакал, уткнувшись лицом в свой мешок, где теперь оставались одни лохмотья. С каждым утром чувствовал он себя всё слабее и слабее. Глядя на равнину, бесконечную и однообразную, словно целый океан земли, он твердил про себя:
«Я не доживу до вечера, не доживу! Сегодня я умру по дороге!»
Однажды утром, когда он опоздал принести воду, один из возчиков подошёл и ударил мальчика. С тех пор это превратилось в привычку. Отдавая приказания, он награждал его пинками и кричал:
— Вот тебе, бродяга! Получай! Отнеси в подарок твоей матери!
Сердце мальчика разрывалось. Он заболел. Три дня пролежал он, укутанный одеялом, и трясся в лихорадь ке. Никто не подходил к нему, кроме капатаса. Тот давал ему пить и щупал пульс.
Марко казалось, что он умирает. В отчаянии звал он мать:
— Мама, мамочка! Спаси меня! Приди!.. Иначе я умру! Мама, я больше тебя не увижу! Бедная мама, что будет с тобой, когда ты узнаешь, что я умер в дороге…
Скоро,
однако, ему стало лучше. Мальчик выздоровел.Но вместе с выздоровлением близился день — самый страшный на его пути, — когда ему предстояло остаться одному. Уже две недели ехали они.
И вот, когда обоз остановился на перекрёстке, откуда расходятся дороги — одна на Тукуман, а другая на Сант-Яго, — капатас сказал Марко, что ему пора сходить. Он дал мальчику несколько наставлений, привязал ему сумку к плечам, чтобы не мешала в ходьбе…
Потом, словно боясь расчувствоваться, коротко попрощался, так что Марко едва успел поцеловать его в плечо. Даже возчики, которые так жестоко обращались с мальчиком, казалось, испытывали нечто, похожее на жалость, увидев, что он стоит один, как потерянный, на дороге. Удаляясь, они помахали ему рукой; мальчик ответил тем же.
Долго смотрел Марко вслед обозу, пока тот не скрылся в облаках красной пыли. Потом печально побрёл по дороге.
В самом начале пути Марко был неожиданно обрадован: после стольких дней путешествия по бесконечной однообразной равнине он увидел на горизонте цепь высочайших голубоватых гор со снеговыми вершинами. Они напоминали ему Альпы. Глядя на них, он испытывал такое чувство, словно приближался к своим родным местам.
То были Анды — горный хребет Американского материка.
Радовался Марко и тому, что чем дальше он шёл, тем теплее становился воздух. Это происходило оттого, что по мере продвижения на север мальчик всё более приближался к районам тропиков.
Изредка, на больших расстояниях друг от друга, попадались домишки, где он покупал себе еду. По пути встречались ему всадники — то были индейцы.
В первый день Марко шагал, пока хватало сил, и лёг спать под деревом. На второй день он прошёл вдвое меньше. Рвение его ослабело, башмаки изорвались, ноги сбились до крови, желудок был испорчен плохой пищей.
По вечерам на него нападал страх. Он слышал, что в этих равнинах водятся змеи. И ему вдруг стало казаться, что его ужалила змея. Он останавливался, потом пускался бежать. Мороз подирал у него по коже.
Порою мальчику становилось жаль самого себя, и он тихо плакал на ходу.
Потом, чтобы рассеять страх, Марко вспоминал о матери. Вспоминал все слова, какие она говорила ему, уезжая из Генуи.
Вспоминал привычный жест, каким она укрывала его, подсовывая одеяло под подбородок, когда он ложился спать. И как, когда он был совсем маленьким, брала его на руки, приговаривая: «Иди ко мне!», и, прижав голову к его головке, долго держала его так и всё о чём-то думала, думала… И Марко повторял:
— Настанет день, и я тебя увижу, милая мама! Ведь когда-нибудь кончится наконец это путешествие? Мама, дорогая!..
И он шагал и шагал среди неведомых ему деревьев, обширных тростниковых плантаций, по прерии, которой не видно было конца… Перед ним поднимались лазурные горы, высочайшими конусами врезаясь в ясное небо. Прошёл четвёртый день, пятый, уже миновала неделя.
Силы мальчика быстро убывали. Из пораненных ног сочилась кровь…
И вот однажды на закате ему сказали:
— Тукуман в пяти милях отсюда!