От Франсуа Вийона до Марселя Пруста. Страницы истории французской литературы Нового времени (XVI-XIX века). Том I

7

Мемуары д’Обинье [428] – это один из первых в новой европейской литературе примеров соединения доверительной исповедальности с объективированным рассказом об увиденном и пережитом. Это автобиография, но не попытка самооправдания или компенсаторное стремление пережить все еще и еще раз. Эти мемуары было легко писать: рядом лежала гигантская «Всеобщая история» как надежный справочник, содержащий все о внешней стороне жизни Агриппы. На «Всеобщую историю» д’Обинье часто ссылается, но не для того, чтобы казаться более достоверным, а просто ради краткости. И это не пересказ «Истории»: здесь писатель более интимен, больше говорит о себе – и о своих сердечных делах, и о сложных взаимоотношениях с сильными мира сего, с кем ему приходилось постоянно иметь дело и кто далеко не всегда был к нему великодушен и справедлив. Но в еще большой мере – о семье, о матери, ценой жизни которой он появился на свет (это невольное убийство всегда мучило его и осложняло отношения с отцом), о сыне, принесшем ему одни тревоги и разочарования, о счастье в двух его браках.

428

Интересный анализ мемуаров д’Обинье см. в кн.: Mathieu-Castellani G. La sc`ene judiciaire de l’autobiographie. Paris, 1996.

Агриппа д’Обинье довел рассказ о своей жизни практически до самого конца. Он скончался у себя дома в Женеве на Ратушной улице 9 мая 1630 г. Стояла весна. Это была весна уже иной эпохи, которую французы называют Великим веком, а мы, за неимением лучшего термина, просто Семнадцатым столетием.

ТРИ ВЕКА ФРАНЦУЗСКОЙ ЭПИГРАММЫ

Острый галльский смысл...

А. Блок

Жанр эпиграммы, непременно веселой, лаконичной, «нежданной», настолько сросся с французской шуткой, всегда острой и тонкой, вообще с французским («галльским») складом мышления, что можно подумать, будто и родиной жанра была Франция. В известной мере так оно и было. Во всяком случае, именно во Франции эпиграмма стремительно расцвела в XVI столетии, и оттуда этот жанр шагнул в другие литературы (например, русскую), хотя у последних были и иные, подчас совсем не галльские, источники вдохновения и иные образцы. Иногда даже различают два типа эпиграммы, даже два совсем разных поэтических жанра, – эпиграмму античную и эпиграмму французскую. Между тем такое противопоставление неверно: между эпиграммой античной (так называемой «антологической») и сатирической, к которой столь охотно обращались французские поэты, не было да и не могло быть непреодолимого барьера, и опыт древнегреческой эпиграммы был очень широко использован во Франции: поэтому следует говорить не о двух жанрах, а о двух разновидностях одного жанра; между антологической и сатирической эпиграммами немало переходных форм, а отдельные произведения трудно безоговорочно отнести к тому или иному типу. Итак, существуют два вида эпиграммы. Назовем их «антологическим» и «сатирическим», но не «античным» и «французским», хотя в литературном обиходе их часто снабжают как раз этими этикетками.

Действительно, чем была античная эпиграмма? Первоначально надписью – на могильной плите, жертвенном треножнике, статуе божества. В надписи – неизбежно краткой (один-два стиха) – сообщалось, кем и когда воздвигнута стела или установлен алтарь. Из таких надписей постепенно родились сентенции – короткие моральные рассуждения, подводящие итог, как правило, горестному жизненному опыту и печальным наблюдениям ума. Затем их сменили острые бытовые зарисовки, характерологические этюды и сатирические обобщения. Причем переход этот от собственно надписи к широкому и емкому жанру эпиграммы свершился достаточно быстро (быстро, конечно, с нашей точки зрения, когда в античных далях столетия и тысячелетия сближены, уплотнены); так, если у родоначальника жанра Симонида Кеосского (556 – 468 гг. до н. э.) эпиграмма еще остается надписью, то уже у Платона (427 – 347 гг. до н. э.) и особенно у Асклепиада Самосского (III в. до н. э.), у Каллимаха (310 – 240 гг. до н. э.), наконец, у Мелеагра (I в. до н. э.) – называем лишь наиболее крупные имена – жанр уверенно прошел стадии описания, лирического размышления (сблизившись с элегией), наконец, сатирического выпада. У самого прославленного эпиграмматиста Древнего Рима – у Марциала (ок. 40 г. – ок. 104 г. н. э.), написавшего ни больше ни меньше, как 1557 стихотворений, – мы найдем те же традиционные заметки проницательного наблюдателя и философа-моралиста. И рядом с ними (пусть не в таком уж большом числе) – эпиграммы остро сатирические, построенные совсем по иному композиционному принципу. В них отчетливо намечалось противопоставление двух частей стихотворения, где ожидаемый ход микросюжета вступает в противоречие с неожиданной развязкой. Эпиграмматическая система Марциала оказала решающее воздействие на дальнейшее развитие жанра, породив, впрочем, и оживленные споры: новаторский характер эпиграмм римского сатирика, их нетрадиционность заставляли ревнителей традиций и канонов предпочитать стихотворениям Марциала, скажем, лирические эпиграммы Катулла. Итак, на первых порах сатирический элемент отложился лишь в одной из разновидностей жанра. Сатирической по преимуществу в античную эпоху эпиграмма еще не стала.

Не стала она такой и у средневековых поэтов. В эту эпоху интерес к эпиграмме не охладевал; ее писали и по-латыни и по-гречески, но еще охотнее переписывали старые; так, в VI или в X веке были составлены обширнейшие эпиграмматические антологии. На протяжении Средневековья латинская антологическая эпиграмма входила во все курсы школьной пиитики и именно оттуда стала известна и на Руси XVII столетия. Средневековые поэты (как и неолатинские поэты эпохи Возрождения) в своих оригинальных эпиграммах не выходили за рамки античных традиций, поэтому эти их опыты, за очень редкими исключениями, оставались в сфере версификаторских упражнений.

Античные традиции во всем их многообразии были унаследованы поэтами нового времени, прежде всего французскими. Но для них эпиграмма переставала быть жанром исключительно описательно-моралистическим. Переставала постепенно. Нет, они еще не отказались полностью от сентенциозности, от поучения. Но философская раздумчивость непременно подкреплялась у них ироническим отношением к жизни, к обществу, к самому себе. В XVI веке «острый галльский смысл», столь свойственный сатирической литературе средневековой Франции, счастливо соприкоснулся с античным опытом, давшим эпиграмме ясность, меру, законченность, изящество. Шутка переставала быть нарочито грубой и непристойной, несла в себе философское обобщение, моральный вывод. Тем самым, критические заметки по поводу разных сторон человеческого бытия приобретали и универсальную обобщенность, и остроту злободневного документа. Далось это, конечно, не сразу. На этом пути приходилось преодолевать и инерцию античной традиции с ее абстрактным философствованием и описательностью, и навязчивый дидактизм средневекового мышления.

Обращение поэтов Ренессанса к античной эпиграмме было не только одним из симптомов «возрождения классической древности». Писатели и поэты той эпохи сумели побороть, быть может впервые в истории мировой культуры, свою сословную и классовую ограниченность, вообще какую бы то ни было ограниченность, и осознать права и силу свободного человеческого интеллекта и художественного слова. Они как бы провидели широту и идеологическую раскрепощенность эпиграмматического жанра. Поэтому мы находим у них разнообразие тем да и видов эпиграммы. Мы сталкиваемся и с подражаниями, и даже с переводами из античных антологий (особенно много переводили Марциала), и с резкой политической эпиграммой, и с эпиграммой бытовой, обнажающей человеческие пороки и слабости, с шутливой эпитафией и автоэпитафией (впрочем, последние писал еще Франсуа Вийон), с комическими восхвалениями достоинств адресата, что неожиданно оказывается их развенчанием, и т. д.

Первым подлинным мастером ренессансной французской эпиграммы следует назвать Клемана Маро (1496 – 1544), хотя подобные стихотворения писались и до него. Маро удачно объединил античный опыт со специфически галльским юмором, для которого, в числе прочего, характерно балансирование на краю дозволенного и непристойного. Мастерство Маро, автора первого цикла эпиграмм (почти 300 стихотворений), заключалось, в частности, в том, что поэт никогда не преступал эту невидимую грань, поэтому он никогда не впадал ни в плоское ерничанье, ни в грубую сальность. В эпиграмматистике Маро, при всем ее многообразии, пожалуй, лишь две сквозные темы. Одна из них – любовь. И здесь Маро – типичный поэт Ренессанса, славящий естественное человеческое чувство и не признающий для него преград и ограничений. Но в этом гимне любви есть что-то от щемящей грусти по давно утраченному и ежедневно утрачиваемому. Вот одна из типичных эпиграмм Маро, переведенная молодым Пушкиным:

Уж я не тот любовник страстный,Кому дивился прежде свет:Моя весна и лето красноНавек прошли, пропал и след.Амур, бог возраста младого!Я твой служитель верный был;Ах, если б мог родиться снова,Уж так ли б я тебе служил!

Любовная лирика Маро лишена грубой чувственности. Ее эротизм как бы опрокинут в прошлое: это не пылкие призывы наслаждаться мгновениями бытия, а сетования о давно прошедшем. Здесь сказались и особенности миросозерцания поэта, и, несомненно, дань традиции: глубоко личные стихи поэта близки по своему внутреннему строю ироничным заметкам, продиктованным горьким жизненным опытом. Здесь Маро стремится к обобщенности и универсальности; его юмор мягок и незлобив, а шутки не лишены скрытой горечи.

Таков же поэт и в иной ведущей теме своих эпиграмм – в насмешках над комичными слабостями людей, их негреховными прегрешениями – над любострастием, обжорством, пьянством, доверчивостью, простодушием. Это даже не насмешки, а усмешки, ибо поэт легко прощает своих безымянных героев. Едкая ирония и сарказм появляются у Маро, когда он переходит «на лица», когда обращается к своим идейным противникам или защищает от них своих друзей. Основной повод для сатирических выпадов Маро – это религиозная полемика. И в данном случае поэт продолжает традицию средневековой сатирической литературы, неизменно высмеивавшей мнимое благочестие священников и псевдоаскетизм монахов.

Маро создал свой стиль, который стал затем называться его именем – «маротический». Его трудно определить в одной сжатой формуле. Наиболее характерный его признак – простота и естественность. Артистизм поэта тщательно скрыт, внешне эпиграммы Маро наивно простодушны, слегка меланхоличны, чуть-чуть архаичны. Поэт широко использовал в своей лирике устарелую лексику, обращался к типично средневековым размерам (чаще всего десятисложнику) и строфике (восьмистишия и десятистишия).

Клеман Маро был блистательным зачинателем. Но его «школа» не развила уроки учителя. Эпиграмма только еще нащупывала свои новые жанровые признаки, и не все из них уже сформировались. Среди подобных признаков называют обычно три существеннейших. Это лаконизм, злободневная сатиричность, неожиданность развязки (в чем французская эпиграмма так сродни анекдоту). Стихотворения Маро и его ближайших последователей далеко не всегда лаконичны, и поэтому краткость и емкость формы обнаруживаются здесь не как норма, а как тенденция. Злободневность тоже лишь постепенно и далеко не всегда учитывается. Правда, веселость, шутливость со времен Маро становится непременным качеством французской эпиграммы. Они легко уживаются рядом с описательностью и дидактикой (но рассудочность не становится у Маро рассудительностью). Что касается остро ты разрешения микросюжета, то этот признак «классической» эпиграммы проявляется у нашего поэта далеко не всегда. Но вот что примечательно. Наличие такой вот неожиданной, острой, в известной мере даже афористичной развязки было, как известно, обязательным условием другого популярнейшего стихотворного жанра Возрождения – сонета. Маро включил несколько сонетов в свой эпиграмматический цикл. Некоторые теоретики эпохи (например, Тома Себиле) настойчиво сближали эпиграмму с сонетом. И во второй половине века, когда заметно поредели ряды учеников Маро, а главенство в поэзии перешло к «Плеяде» (Ронсар, Дю Белле и др.), Эпиграмма определенно приходит в забвение (созданные в эти десятилетия эпиграммы единичны). Можно предположить, что она была вытеснена сонетом, с успехом выполнявшим ее функции – и сатирического обличения, и философского, чуть ироничного размышления, и веселого прославления бесхитростных радостей бытия.

К эпиграмме вернулись, когда того потребовала политическая обстановка – решительное размежевание в обществе, находящемся в течение тридцатилетия в состоянии непрерывной гражданской войны. И эпиграмма была использована самым широким образом в религиозной полемике и политической борьбе. Стоит ли удивляться, что от этого периода до нас дошли в основном политические эпиграммы? Быть может, своим оформлением в сложившийся стихотворный жанр, отличный от переходной формы Маро, эпиграмма обязана политическому опыту так называемых Религиозных войн католиков и гугенотов (1562 – 1598) ничуть не меньше, чем издавна присущей французам склонности к иронии и юмору.