От голубого к черному

И Джон Пил [58] и Марк Редклифф [59] поставили несколько песен в своих вечерних шоу. Редклифф заметил, прокрутив «Загадку незнакомца»: «Неплохо. А ты как считаешь, Лард?» Райли помолчал, потом сказал: «Ага, ничего. Этот певец, кажется, я его знаю. Он дерьмо. Хороший гитарист, но сможет ли он сыграть на гобое? Забудь».

На следующий день после возвращения из Амстердама я пошел в «Рыбу–меч», посмотреть, поступил ли к ним наш альбом. Едва открыв дверь, я услышал «Некуда идти». Я просматривал тускло освещенные стойки с дисками, слушая «Его рот», на такой громкости тенор–саксофон в начале и конце песни был отчетливо слышен. Я больше не работал в «Темпест Рекордз», но они заказали сотню подписанных экземпляров пластинки. Обложка была слишком темной, так что мы расписались на внутренней стороне. Месяцы спустя Марк в магазине повторял, когда бы я ни пришел: «Все еще полно осталось».

Первые отзывы появились в еженедельных музыкальных газетах. Джуди Смит из «Мелоди Мейкер» отвесила нам сомнительный комплимент:

«Есть ли в «Треугольнике» лишенная иронии смесь ярости и отголосков эха, столь важная для 1990–х? Они носят армейские куртки или анораки? Ответ кроется не в их удивительно старомодной музыке, но в тех моментах, когда Карл Остин вкладывает свою душу — и задницу — в мелодию. Он — не непорочный Моррисси, обдолбанный свидетель урбанистического насилия и подавленности. Эти песни поются на диалекте страха. Кое–кто скажет, что «Треугольники» продолжают жать на кнопку сигнала тревоги. И забывают про педаль спецэффектов.»

Стюарт Харви из «NME» сказал то же самое, только другими словами:

«Ритм–секция «Треугольника» обеспечивает довольно мощную поддержку голосу Остина, приземляя его в нужных местах. Но голос — как и маниакальная, ненадежная гитара Остина — пришел из иного мира: между голубым и черным. Ориентиры этого альбома — New Order, Вэн Моррисон, Питер Хэммил — кажутся частью отчаянной попытки найти историю, объяснение состоянию рассудка, который не принадлежит ни к одному миру».

Единственная реакция Карла на это: «Но я, блядь, ненавижу Питера Хэммила».

Обе рецензии похвалили «Загадку незнакомца», и «Фэрнис» решил выпустить ее на сингле. Карл и Пит Стоун пару дней протрахались с мастер–тейпом «Вставай и иди», которую мы не включили в альбом. Мы отказались от этого трека после бесплодного дня, проведенного в студии. Они наложили на нее крики и отзвуки голоса, затем перемикшировали басовую партию и ударные из других треков. Результат длился пять минут и был абсолютно не слушабельным. Его использование в качестве би–сайда было оправдано, когда «NME» назвали его «завораживающим», в то время как сторона А объявлена «банальной, одной из многих». В «Мелоди Мейкер» был некий пацан, помогавший разбираться обозревателю с вышедшими синглами; насколько я помню, пацанчик сказал: «Да, это серьезная штука. Нам нужно заявить, что она нам понравилась?», — и обозреватель ответил: «Нет».

Ежемесячная музыкальная пресса оказала альбому чуть теплый прием. «Кью» похвалила «крепкие ритмичные треки», в то время как «Селект» описывал нас как «некую невнятную разновидность Felt». «Тайм–аут», похоже, увлекся региональной повесткой дня:

«Дебютный альбом «Треугольника» — это крик о помощи, донесшийся из трущоб Бирмингема. В песнях, столь же мрачных и запутанных, как карта Центральных графств, эта талантливая, но обреченная гитарная команда использует свое горькое наследие. Как поется в одной из их самых пугающих песен, там некуда идти. В Бирмингеме никто не услышит твой крик. Но спасибо чуду звукозаписывающей технологии, эти потерянные голоса спасены ради нашей забавы».

Хелен Фелл из «Брум Бит», писавшая о нашем концерте в «Органной трубе» в начале года, выдала самый прямой и положительный отзыв:

«Со времен «Бормотания» REM ни одной группе не удавался столь же мощный дебют. «Треугольник» — это три парня, играющие угловатый, жесткий рок, чтобы выразить совсем не мачистские эмоции — боль, страх и утрату. Шрамы, оставленные жестоким любовником; закрытое общество, выступающее против аутсайдера; человек, освободившийся из тюрьмы, чтобы обнаружить, что он несет свою тюрьму внутри себя. Но это отнюдь не сиротские жалобы: на каждую обнаженную травму приходится десяток невысказанных или высказанных только через музыку. Позади жестких теней этой пластинки видится странный и пугающий свет. Это песни, которые «Треугольники» считают себя обязанными сыграть, и они заслуживают того, чтобы быть услышанными».

Практически сразу после выхода интервью мы получили сообщение от Мартина, что Хелен хочет взять у нас интервью. Она приехала из Вулверхэмптона, чтобы встретиться с группой в кафе «Зебеди» в «Алум–роке» — анархистском центре в одном из самых бандитских районов Северного Бирмингема. Здесь царили скорее панки, чем хиппи, скорее классовая война, чем кампания за ядерное разоружение. Мы вчетвером расселись вокруг белого стола, поедая вегетарианскую пиццу и запивая ее самодельным кофе. Хелен была бледной, довольно угрюмой молодой женщиной с йоркширским акцентом. Первые полчаса мы провели, болтая о новом альбоме REM, который только что вышел. Слишком много синглов было вытащено из него позже. У нас у всех оказались разные любимые песни: Хелен нравилась «Заведи меня», Йену — «Человек на Луне», Карлу — «Ночное плаванье», а мне — «Ничья земля». Я и месяц спустя продолжал слушать этот альбом.

Дискуссия перешла на «Треугольник» и наш альбом. Я попытался объяснить, как Пит разбивал каждый трек на составляющие, а затем снова собирал их вместе:

— Когда мы играем вживую, это проще. Ничего лишнего на заднем плане.

— Это не живой альбом, — сказал Карл. — Но он настоящий. Я хочу сказать… ты не можешь быть настоящим все время. Ты не можешь быть живым все время. На альбоме звук — настоящий. Вот почему он называется «Жесткие тени». Вы понимаете?

— Не совсем, — сказала Хелен. — Могу я спросить о «Его рте»? Что за идеи выражает эта песня?

— Ну, это… — Карл задумчиво глотнул кофе. — Это блюзовая вещь, в духе Вэна Моррисона. Очень мужская. Вообще–то это песня Дэвида. Я только написал слова, чтобы лучше раскрыть ее.

Я смущенно посмотрел на него: сперва ты написал слова.

— Это получилось… ну знаете, как The Cure используют джазовые элементы, но при этом не облегчают звук, своего рода негативный джаз. Вот что–то в этом роде.

Хелен улыбнулась:

— Вы нарушаете правила. Я подаю реплики, а вы делаете разоблачения. Хорошо?

Карл пожал плечами.

— Я имела в виду, что вы пытались выразить в этой песне?

— Как ты хочешь любить кого–то, и в итоге все, что ты можешь делать, это сосать его член.

— Эээ, мы не сможем это напечатать… — Хелен попыталась сделать еще один заход. — Тема преследований и гонений проходит сквозь многие ваши песни. Вам довелось это испытать на себе?

Карл уставился в стол, затем пробормотал нечто невразумительное по поводу того, как сложно сейчас заниматься музыкой. Йен сказал:

— Так или иначе всем приходилось это испытывать на своей шкуре. Разве нет? В школе, на работе. Везде находятся свои задиры и драчуны.

— В вас много сдерживаемой агрессии? — спросила Хелен.

Мы все хором сказали «да» и посмотрели друг на друга.

— Она находит свое выражение на сцене. Но ее все еще приходится сдерживать, верно? Вы не можете ее выпустить так, как это делают группы вроде Manics. Существует некое напряжение.

Поза Карла за столом была превосходной иллюстрацией к этому, вдруг понял я: голова наклонена вперед, спина согбенна, руки сжимают кружку в нескольких сантиметрах от лица. Он закурил сигарету, парень, убиравший со столов на другом конце зала, подошел к нам, и Карл затушил ее, не сказав ни слова.