От легенды до легенды (сборник)
Шрифт:
Громко били мечами о щиты воины-шанхи, и по живому, как по мертвому, слагали песни о Керане певцы. А царь приказал считать тот скорбный день днем, бывшим за три ночи до него; днем, когда его сын еще не присоединился к Пляске на равнине Халал. И сказал также царь записать во всех свитках: за три дня до гибели Идзумарца смерть унесла царевича шанхской земли, достойного из достойных; он умер как воин и был похоронен как воин — и обрел достойное воина посмертие.
Так по велению смертного время замкнется в кольцо — и через три дня после не-бывшего не-живой царевич, танцевавший на халалской равнине, поразит царя Инда и избавит тем свою землю от гибели… Позор его и слава — они войдут в песни отдельно, и кто-то станет петь о
В тот же день похоронная процессия отделится от спешащего к столице войска шанхов. Добравшись до границы степи и пустыни, она остановится. Сложат большой костер сыновья Эльшада Шанхского, и их младший брат, как велит обычай, срежет свои дивные черные кудри и без жалости бросит их в огонь. Жарко будет гореть пламя, освещая ночь.
И, простившись с отцом и братьями, шанхский царевич легкой походкой танцора направится прочь от границ своей земли — под широким небом, по бескрайней равнине…
Ольга Власова
Девона
Весенние горы — зелено-красные от яркой сочной травы, алых хрупких маков и диких тюльпанов. Небо — ляпис-лазурь из Истханы, дорогая, на вес золота, такой место в ханских или даже шахских дворцах. А дорога весенняя, как откроются перевалы в горах, легка, сама под ноги коню стелется, в праздничном бунчуке шелковой лентой вьется…
Зарах иль-Тар поправил платок на голове — подсмотрел такой в свое время у болтливых тосков, что живут у Эллинского моря и света не видят без хлопанья парусов и жгучей морской воды, — и легонько, намеком, стегнул жеребца узорной камчой, поднимая его в галоп, так, чтобы ветер в ушах свистел…
Иль-Тар возвращался домой. Как сладко и грустно звучит это слово после шести лет разлуки! Отец Зараха, достопочтенный глава цеха ювелиров Миридабада, столицы и главной жемчужины в венце эмирата, не стал слушать возражений жены и отправил младшего сына учиться — на запад, туда, где дома с острыми крышами и где весна наступает так поздно. Шесть долгих лет — и несколько дней до дома…
К вечеру, когда солнце надолго застыло над горизонтом, раздумывая, стоит ли отправляться на покой, ювелир добрался до Илму-куша, первого городка в предгорьях. Он бросил страже у ворот полдинара и осведомился, где в городе чайхана получше — переночевать и там сойдет, устал от шумных караван-сараев за долгий путь. Выходило, что у хауза Трех карагачей, которую держит Толстяк Юсуф. Иль-Тар хмыкнул — он был готов поставить свой расшитый халат против старых штанов последнего из нищих, что расхваленная чайхана принадлежит родичу одного из стражников, но промолчал — города он все равно не знал.
Улочки кривые, улочки узкие, улочки белые от пыли, за высокими заборами раздаются женские голоса и детские крики, там тень и прохлада. На тихой площади встали три старика-карагача над вымощенным синей плиткой хаузом с удивительно чистой и прозрачной водой. А вот и чайхана — немаленькая и, видно, недешевая, но уж сейчас деньги можно не жалеть.
Зарах иль-Тар спешился, сунул поводья в руки стоявшему у коновязи слуге.
— Конюшня здесь есть? Позаботься о коне. Приду — проверю.
Парень — прилично одетый, лет на пять моложе Зараха, — кивнул, не поднимая на путешественника глаз, и что-то тихо сказал.
— Что? Ах да, держи! — Зарах кинул тенге.
Парень монетку ловить не стал — медь сверкнула в солнечном луче и звякнула о плиты мостовой.
Чайхана оказалась и в самом деле хорошей — резные столбики недавно подкрашены, ступеньки на айван ни разу не скрипнули, из кухни доносятся чудеснейшие запахи шурпы и мясного плова, дразня разыгравшийся аппетит, а в маленьком палисадничке на радость гостям распускаются розовые бутоны. Прямо кусочек Вечных Садов на земле, только гурий не хватает.
Когда ювелир, приятно отягощенный съеденным и выпитым — что и говорить, честно заработали свои полдинара храбрые стражи у ворот! — вышел на площадь, парень-слуга сидел у хауза.
— Эй, где у вас конюшня, показывай! Ты что, оглох? — Послеобеденное благодушие еще не покинуло иль-Тара, и он решил сам подойти к глуховатому
слуге.Положив руку парню на плечо и заставив того развернуться, Зарах раздраженно повторил:
— Ты оглох? Где мой конь?
Парень поднял глаза на ювелира и улыбнулся — добродушной и мягкой улыбкой умалишенного.
Ювелир отшатнулся. Глупец! Трижды и четырежды глупец! Парень, которому он доверил своего коня, — девона! [97] Как?! Как, о Творец, он мог так ошибиться?! Где были его глаза, что он принял безумца за слугу?! И где, где, скажите на милость все звезды небесные, искать в этом проклятом Илму-куше пропавшего жеребца лучших паньольских кровей? Да его уже давно увели у этого сумасшедшего, теперь продадут за десяток динаров и не поморщатся! А ведь иль-Тар покупал его… Да разве в деньгах дело?!
97
Девона — сумасшедший, безумец, буквально — охваченный дэвами, злыми духами.
Зарах судорожно оглядел площадь. Куда бежать, где искать? Бесполезно. Девона, все так же ласково улыбаясь, смотрел на него, и такая злость охватила иль-Тара, что, позабыв — Создатель не велит обижать таких, да и парень ни в чем не виноват, — он замахнулся на беднягу…
Пощечина не достигла цели — в омраченных бессмыслием карих глазах девоны дрогнул и расширился, захватывая радужку, зрачок… и Зарах провалился — в черное вихрящееся безумие, в крики сотен голосов, в мерцание огненных точек. Ни неба, ни земли… Одна темнота, гнилыми каплями сочащаяся в сердце, и дрожащее мигание огней… Нет, так моргают глаза — десятки! сотни! тысячи! Иль-Тар дернулся, забился мухой в патоке, — бесполезно. Попытался крикнуть — из стиснутого ужасом горла не вырвалось ни звука. Все попытки разбивались об упругую черноту, о несмолкаемый беззвучный вопль… Между тем пылающие зрачки приближались, и в какой-то момент ювелир понял, что все это — глаза одного существа… Ближе и ближе. Сознание отказывалось воспринимать происходящее, и уже на грани безумия Зарах почувствовал, как темнота становится хрупкой и ломается льдом под ногами…
Натянутое над прилавком полотно будто в ладоши хлопало, но даже ветер не смягчал оглушающей — дубинкой по бритому, истекающему потом затылку — жары середины лета. Тень казалась тонкой, почти прозрачной, как вэньские шелка на танцовщицах — ах! вроде и одеты, а вроде и нет… Лепешечник Шахар вздохнул и промокнул лоб рукавом халата. Нет, думать о танцовщицах по такой жаре нельзя — так недолго и удар схватить. Перед Шахаром — ровными стопками, одна к другой, — лежали лепешки. И каких здесь только не было! Большие и маленькие, такие, что впору самому шаху — по динару, полновесному динару за штуку, и те, что из серой муки, бедняцкие, которые есть можно лишь горячими, иначе они каменеют, по полтенге за пять штук, — даже эти у Шахара выходили на удивление. Ароматные, румяные, присыпанные мелко нарубленным бараньим жиром и луком, морковью и специями: тмином, райхоном, зирой, укропом, кинзой… Как, вы думаете, пахнет в Небесных Садах? Цветами? Нектаром и амброзией? Ошибаетесь, уважаемые! И долго вы там протянете, пыльцу вкушая? Хлебом там пахнет, свежевыпеченным, с пылу с жару! Так всегда говорил Шахар-лепешечник своим покупателям, а они ели и поддакивали!
— Эй, парень, чего брать будешь?
Вихрастый мальчишка лет десяти, уже давно стоявший у прилавка, коротко взглянул на Шахара сквозь заросли пегих от пыли волос.
— Эх, кто ж тебя так разукрасил? — скривился лепешечник — нос у мальчишки был распухший и сине-лиловый, на щеках — царапины. — Не иначе как с Джанджахой-демоном сражался, пахлаван?! [98]
На хохот мальчишка не отозвался. Хлюпнул разбитым носом и жадно поглядел на разложенное перед его глазами аппетитное богатство.
98
Пахлаван — богатырь.