От легенды до легенды (сборник)

И Шахар-лепешечник не поверил своим глазам — прямо перед ним аккуратная горка лепешек с бараниной сократилась аж на три штуки!

— А?.. Ты это как… — воззрился лепешечник на мальчишку. Сомнений в том, что лепешки стащил именно он, не возникло. Вот не было этих сомнений, и все!

Мальчишка под взглядом Шахара дернулся, часто-часто заморгал…

— Я… Простите, простите, ради Создателя! Я… я не хотел! — Тонкая детская рука рванула ворот старой рубахи — чужое, взрослое движение.

И над прилавком возникли три лепешки с бараниной. Раз — и они попадали обратно; одна не удержалась, прокатилась по прилавку и свалилась в рыжую базарную пыль.

— Та-а-ак… — Шахар ловко схватил маленького оборванца за ухо. — Ты что творишь?! Хлебом разбрасываться?! Да кто ты такой?

— Не трожь его, Шахар, — лениво вмешался сосед слева, укрывшись, как за крепостной стеной, за пирамидой ранних дынек-кандалупок. — Это приемыш старого Рудари-писца. Мальчишка и вправду не нарочно — бывает у него так, посмотрит на что-нибудь, и то вдруг исчезнет. Мне жена рассказывала. Рудари мальчишку бьет, голодом морит, вот он на твои лепешки и уставился. Есть он хочет.

— Та-а-ак… — повторил Шахар и поглядел на оборванца. Тот вытянулся в струнку — а как иначе станешь, когда за ухо со всей силы держат? — но молчал. — Как тебя зовут?

— Фарухом, — опередил мальчишку всезнайка-сосед. — Так Рудари назвал. Сам-то мальчишка своего имени не помнит. Ни имени не помнит, ничего не помнит. Его месяца полтора назад караван старого Юсада оставил — вроде как подобрали на дороге.

— Не помнит, говоришь… — прогудел лепешечник, внимательно оглядев нечаянного воришку. — Если ухо отпущу, не побежишь?

— Н-нет.

Шахар отпустил покрасневшее ухо, но предусмотрительно взял мальчишку за шиворот.

— Тогда пошли. Эй, сосед, пригляди за товаром!

— Пригляжу, отчего не приглядеть для хорошего человека. — Лысина торговца сверкала на солнце, как одна из его дынек. — А куда это ты его потащил?

— К горшечнику Улькаму, ему помощник нужен. Все лучше, чем у Рудари синяки получать. На, держи. — Шахар сунул мальчишке лепешку. — Держи, держи. Раз сам даю, значит, можно. И откуда ж ты такой взялся? — вздохнул лепешечник, глядя на сияющие глаза маленького оборванца.

Босиком — по солнцу… Горячо, горячо, горячо! Полуденный зной выбелил небо и нагрел даже саманную крышу, да так, что припекало и привычные ко всему босые ноги мальчишки. Подпрыгивая и шипя сквозь зубы, Фарух пронесся по горячей кровле туда, где сушились уже окрашенные горшки, дожидаясь второго обжига.

Фарух схватил первый попавшийся под руку кувшин, высокий, чуть ли не в половину своего роста, и не выдержал — скривился. «Яшмовая» полива, секрет гончара Улькама, была похожа сейчас на бурую высохшую тину и пахла едко и противно, протухшей рыбой и мокрой шерстью. Совсем другое дело будет после того, как кувшин достанут из печи — он засверкает, словно обработанная яшма, и вода из такого кувшина покажется вдвое вкуснее обычной…

Нести кувшин было неудобно, уж больно большой — не видно, куда и шагаешь. По лестнице надо бы поосторожней, не допусти Создатель споткнуться… И словно злые духи подслушали — узкая ступенька ушла из-под ног, Фарух попытался удержать равновесие, но тяжелый кувшин зажил своей жизнью и выскользнул из рук…

Вдребезги.

Фарух стоял и ошеломленно смотрел на осколки. Всего неделю он живет у устада [99] Улькама — и вот…

— Что случилось? Фарух, ты куда пропал?!

99

Устад — мастер.

Фарух дернулся, и осколки кувшина исчезли с вытоптанной земли.

— Сейчас иду, мастер!

Устад его побьет, это точно. Старый Рудари и не за такой проступок прохаживался палкой по тощим мальчишеским бокам. При мысли о побоях у Фаруха заныл сломанный недавно нос и защипало в глазах, но деваться некуда — признаваться все равно придется.

— Как ты это делаешь?

Фарух обернулся — у дувала, в тени старой кривой урючины, стояла девочка — яркие ленты в косичках как бабочки в траве — и внимательно смотрела на него. Дочка горшечника, сообразил Фарух, он уже несколько раз видел ее в саду, но ни разу не разговаривал.

— Как ты это делаешь? — повторила она свой вопрос.

Фарух пожал плечами и потупился. Не знает он, как это у него получается! Само выходит.

— Боишься, что отец накажет? — Девочка подошла ближе. — Хочешь, скажу ему, что это я кувшин разбила? Он меня ругать не станет.

— Нет! — вскинулся Фарух. Еще чего не хватало, будет он за какой-то девчонкой прятаться! — Я ему сам скажу. Вот сейчас пойду и скажу.

Он повел рукой, и осколки невезучего кувшина вернулись на землю, будто их никто и не трогал.

Девочка завороженно посмотрела на них, потом ткнула один ногой.

— Слушай, — карие глаза ее блестели, — а ты так со всем, чем угодно, можешь?

— Ну, — задумался Фарух, — не со всем.

— А… — девочка повертела головой, — а с ней можешь?

Фарух поглядел — у самого дома, вытянувшись на узкой полоске тени, спала в холодке трехцветная горшечникова кошка, время от времени дергая лапами — наверное, бежала в своем кошачьем сне.

— Нет, не могу, — признался Фарух, но, увидев, как поджала губы девчонка, поспешил добавить: — То есть могу, но у меня голова сильно болит, когда живых так… прячешь.

— А-а-а… — протянула девчонка. Было видно, что у нее еще много вопросов, но сказала она совсем не то, что ожидал Фарух: — Меня Гюльнар зовут.

— А меня — Фарух.

— Я знаю, — кивнула она важно и неожиданно ткнула пальцем куда-то на лоб Фаруху: — А это я вышивала.

Фарух снял тюбетей — его, как и всю остальную одежду, дала ему жена горшечника, Мухаббат-опа, проворчав, что в его лохмотьях и нищему-то ходить стыдно. На тюбетее разноцветным шелком была вышита чудесная птица Семург, рисунок был кривоват, а узор вокруг был явно сделан впопыхах — мастерице, видно, не хватило терпения.

— Мне очень нравится, — честно сказал Фарух.

— Стан твой строен, как кипарис, лик твой подобен луне, глаза — блистающим звездам, губы — кораллам, а груди твои… Ой! За что?!

— Сам не догадываешься?

— Да это же не мои слова. — Фарух потирал бок, куда так болезненно ткнула кулачком Гюльнар. — Это великий…

— Иль-Ризани, знаю, — фыркнула Гюльнар, даже в темноте можно было разглядеть ее недовольно сдвинутые брови. — То, что он великий, еще не означает, что ты можешь мне такое говорить. И… ты когда-нибудь видел кипарис?