От любви с ума не сходят

некомпетентный или предвзятый психиатр – и у человека

разрушена жизнь! Вспоминаю, как зимой я участвовала в

комиссии, созданной по поводу семнадцатилетнего мальчишки

направленного в больницу военкоматом. Он, как ни странно,

хотел служить в армии, а врачи не давали ему добро.

Оказывается, когда ему было семь лет, мама привела его к

невропатологу с жалобой, что он мочится в постель, и доктор

так и написал в его карте: "Ночной энурез. Эписиндром?" Потом

в течение десяти лет этот диагноз так и переходил с одной

карты в другую, но при переписывании "эписиндром" превратился

в "эпилепсию" и потерял знак вопроса. А парнишку все это время

так никто и не осмотрел!

Актер Виталий говорит теперь прекрасно – хоть завтра в

театр. Впрочем, он прекрасно играет и так, безо всякой сцены,

была бы публика. Самая верная его зрительница – это,

конечно, жена Ольга; мне ее искренне жаль. Сегодня Виталий

рассказывал мне историю своей жизни – и я с трудом сохраняла

на лице маску простой заинтересованности. Мне хотелось вслух

выразить свое изумление: двадцать шесть попыток самоубийства,

начиная чуть ли не с пеленок, – это тебе не хухры-мухры! И

каждый раз он чего-то этим добивался: в десять лет, когда он

угрожал повеситься на ветвях яблони, дед купил ему велосипед,

а в двадцать пять и тридцать он таким образом удерживает возле

себя единственную женщину, которая может его долго терпеть.

Просто удивительно, как он ни разу не заигрался и в самом деле

попал на тот свет – тем более, что способы, которыми он

пытался неокончательно покончить с собой, поистине уникальны."

Я, кстати, нашла истории болезни почти всех пациентов, о которых Аля упоминала в своем дневнике. В медицинской карте генеральши Маргариты было все честь по чести: основной диагноз: неврастения, сопутствующие заболевания, консультации профессора, даже суицидальные мысли ей приписали, хотя никогда не поверю, чтобы такая дама всерьез подумывала о самоубийстве. На самом деле она была мне не нужна: больная Б. никак не могла дать мне ключик к разгадке Алиной тайны. Зато некоторые другие больные наверняка могли бы порассказать мне о сестре много интересного – а по форме на первой странице истории болезни записывается не только адрес пациента, но и телефон его ближайших родственников. Поэтому, не проработав на новом месте и недели, я постаралась проникнуть в архив – и успешно.

В архиве сидела медсестра средних лет с пережженными химией волосами; когда бы я не спускалась на низкий первый этаж, в ее комнату, где было холодно даже в самые жаркие августовские дни, то заставала ее перед зеркалом: с мученическим видом она рассматривала свои лохмы и шевелила при этом губами – видно, рассчитывала, когда можно будет их срезать. Так что я не ограничилась одной коробкой конфет, как собиралась – во второй мой визит в полуподвал я принесла ей хороший немецкий бальзам для волос, и она прониклась ко мне самыми добрыми чувствами. Так как ее рабочий день кончался в половине третьего, а я к этому времени не успевала еще разобраться со своими больными, то она разрешила мне кипами выносить старые истории болезни из хранилища – с условием, что я буду возвращать их в пол-девятого утра на следующий день.

И вот однажды, часов в пять вечера, когда все врачи уже ушли домой, а я одна осталась в ординаторской и погрузилась в чтение ( целиком ушла в описание способов покончить с собой и при этом наверняка остаться в живых, которые изобрела богатая фантазия актера Виталия), за моей спиной вдруг раздался мужской голос:

– А зачем вам, Лида, нужны истории болезни пациентов вашей сестры Али?

6

От неожиданности я резко повернулась, и папки с бумагами веером посыпались на пол. В дверном проеме стоял мужчина в белом халате и улыбался; это был тот самый Володя с розой, с которым я встречалась весной в метро.

– Что вы здесь делаете? – более дурацкого вопроса я и придумать не могла.

– Я, вообще-то, заведую этим отделением в отсутствие Косолапова – я только что вышел из отпуска, а он отправился отдыхать. А вот что вы, Лида, делаете с историями болезни пациентов вашей сестры?

– Набираю материал для кандидатской, – я пыталась сохранить чувство собственного достоинства, но до него ли, когда ползаешь по полу, собирая разлетевшиеся листы? К тому же Володя тоже нагнулся, чтобы мне помочь, и мы с ним чуть не стукнулись лбами. Только когда мы оба выпрямились, я готова была наконец перейти в атаку:

– А откуда вы знаете, чьи это истории? И почему вы решили, что я – Алина сестра?

– Я заглядывал в ординаторскую, когда вас не было, и, каюсь, посмотрел, что лежит у вас на столе… А что касается ваших родственных связей с Алей, то…

– Ну конечно же, вы об этом узнали от Ручевского…

– Нет, мы с ним давно не общались. Просто вы очень на нее похожи: нос… овал лица… Даже в жестах есть что-то общее – например, вы сейчас непроизвольно передернули плечами – точно так же делала и Аля.

И тут до меня дошла одна маленькая, но важная деталь:

– Вы называете мою сестру Алей – так, как ее звали дома. Но все сотрудники здесь знали ее как Сашу. Значит, вы были очень хорошо с ней знакомы?

По лицу Володи пробежала какая-то тень, и он отвел от меня взгляд, прежде чем ответить:

– Можно сказать, мы дружили, хотя я был тогда желторотым интерном, а она тащила на себе чуть ли не все отделение.

– Вот почему мне никто не рассказывал про вас раньше…

– А вы спрашивали? – он смотрел на меня так, как будто хотел прочитать мои мысли.

Меня очень трудно смутить, но ему это удалось. Истории болезни на столе, мой неприкрытый интерес к отношениям его с моей старшей сестрой, наконец, само мое замешательство – в общем, я чувствовала себя, как подозреваемый на допросе у следователя или, скорее, как душевнобольной, пытающийся скрыть свой бред в беседе с опытным психиатром. Володя продолжал смотреть на меня в упор, и было в его взгляде что-то такое, что заставило меня решиться. Не могу сказать про себя, что я легко доверяю людям – а если бы даже и страдала излишней доверчивостью, то годы, проведенные рядом с Витей среди его "друзей"-коммерсантов, меня бы от этого отучили, – но каким-то шестым (седьмым, восьмым?) чувством я поняла, что Володя – тот человек, на которого можно положиться. Аля не разрешила бы чужому называть ее домашним именем, а Ручевский никогда бы не попросил меня встретиться с человеком непорядочным. Питер – не Москва, в моем родном городе кое-какие человеческие качества еще в цене, и он попросту бы отказался от соискателя или аспиранта, если бы тот ему не понравился.