От мира сего
Шрифт:
С фотографии глядел на них бравый, плечистый молодец, немного схожий со стариком, но гораздо здоровее и крепче с вида.
— А где фотография Дуси? — спросил Корсаков.
— Вот она.
Корсаков нагнулся, разглядывая почти незнакомое лицо. Дуся показалась решительно непохожей на саму себя.
На фотографии у нее был напряженный взгляд, плотно сжатые губы, а он в этот самый момент вспомнил улыбчивые глаза, серые или синие, в темных ресницах, румяный, добрый рот, такой же рот был у Вали, свежий, наверняка не знавший помады.
— Как живая, моя ласточка, — плачущим
Вынул из кармана платок, вытер глаза и щеки.
Корсаков хотел было сказать:
«Я знаю, что она была хороша, так почему же вы ее бросили, не посчитались с нею? Почему променяли на какую-то продавщицу, которая в конечном счете вас же и выгнала из дома?»
— Я когда на фронте был, все о ней беспокоился, — продолжал старик, — как она там, жива ли, ведь она осталась с моими стариками.
— Знаю, — перебил его Корсаков, — я все знаю.
Старик недоуменно взглянул на него.
Темные круги под его глазами казались еще гуще, еще рельефнее.
— Что вы знаете? — спросил, слегка запинаясь.
— Все, — повторил Корсаков.
— А что же именно? — лукавил старик, и веря и не веря Корсакову или стараясь просто-напросто выгадать время, чтобы придумать некую готовую отговорку или ложь, пришедшую в голову.
Корсакову вдруг стало совестно: в конце концов, не его это дело — выговаривать бывшему Дусиному мужу, в сущности, он тоже хорош, за все годы ни разу не удосужился навестить Дусю, даже и ведать не ведал о том, что у него растет дочь. И потом: уж вовсе негуманно попрекать больного, обреченного человека, да еще кто попрекает? Врач, тот, кто сразу все должен понимать, чуть ли не с первого взгляда…
У Марины, его младшей, было любимое выражение: «Замнем для ясности» — в тех случаях, когда хотела поставить точку, больше ни о чем не говорить.
И сейчас Корсаков произнес те же самые слова:
— Замнем для ясности…
Притворно улыбнулся, улыбаться ему было, что называется, никак не с руки; однако старик сразу же повеселел, поверив его улыбке.
— Вы не думайте, — заговорил быстро, оживленно, наверно спеша высказаться, пока его опять не сразил кашель, — у нас с нею были очень хорошие отношения, я часто ездил сюда, навещал ее, и к Вале я очень хорошо относился, спросите ее, она скажет, очень даже хорошо…
— А это кто? — перебил Корсаков старика, подойдя к фотографии, висевшей над Дусиной карточкой. — Это Валины сыновья?
— Кто же еще, они самые, — охотно подтвердил старик. — А рядышком ихний отец, Валин муж.
Фотография была, видимо, давняя, ребятам было на вид лет по десять, не больше. Корсаков пристально вгляделся: круглолицые, еще по-детски щекастые, у обоих волосы одинаково подстрижены — челочка на лбу, под челочкой у обоих длинные, наверное, густые брови. На Валю непохожи, должно быть, удались оба в отца. Так и есть, Корсаков долго разглядывал узкоглазое, как у обоих
сыновей, лицо Валиного мужа, неплотно сжатые губы. Кажется, добрый, по лицу видать, а это самое главное: доброта, отец говорил когда-то, это мудрость сердца, с добрым человеком, надо думать, Вале жить легко, хорошо бы, чтобы так оно и было на самом деле…Он внезапно разволновался, сам не понимая, почему волнуется, чтобы успокоиться, подошел к окну, стал глядеть на улицу. Ясный осенний день простерся над домами, над оголенными, печальными деревьями.
Из-за переулка показалась женщина, шла быстро, уверенно, слегка размахивая на ходу руками. Приблизилась еще немного, Корсаков узнал Валю.
Сказал с невольным облегчением:
— Наконец-то!
— Это кто же? — спросил старик. — Валя?
Тоже подошел к окну, внимательно, сощурив глаза, вгляделся.
— Иногда гляжу на нее, кажется, Дуся идет, — произнес тихо.
Корсаков кивнул. Как бы там ни было, а они с этим самым стариком связаны навечно, и Дусей покойной, и ее дочерью, Валей, да, навечно, пожалуй, точнее и не скажешь…
Войдя в дом, Валя первым делом обеими руками поправила косо висевший абажур, при свете лампы стали видны крохотные золотистые волоски на ее крепкой, открытой до локтя руке.
Корсакову вдруг подумалось: хорошо бы коснуться этой руки, только коснуться — и все, ощутить щекой теплую, родную кожу, может быть, самую для него родную на всей земле…
— Я вам в светелке постелю, — сказала Валя. — Там мои ребята спали…
— Ну уж, сказала, — прервал Валю старик, — они у нас, бывалочи, все больше на сеновале…
— И так случалось, — согласилась Валя, — и в светелке тоже, иногда…
— Мне все равно, — сказал Корсаков, — где положите, там и лягу…
Светелка была маленькая, потолок полукруглый, окошко тусклое, кругло вырезанное, к стене приколоты уже завядшие пучки чебреца, конского щавеля, полыни и той блекло-зеленой травки, что в народе зовут «богородицыны слезки», оттого пахло чудесно, словно в степи, под открытым небом.
— Это ребята собирают, — пояснила Валя. — Они, когда летом сюда приезжают, непременно принесут чего только хотите: и трав всяких, и цветов, и камышей с реки, а травы непременно к стене приколют, для запаха…
Так говорила она, и в то же время быстрые руки ее взбивали подушки, натягивали на них свежие наволочки, расстелили на постели жестко шуршащую простыню, а сверху положили пухлое, в разноцветных ситцевых квадратах одеяло. Показалось: некогда довелось видеть это одеяло, вроде бы укрывался тогда им в темном подполе…
Корсаков не утерпел, спросил Валю:
— Скажите, это, наверное, старинное одеяло?
— Какое, вот это?
Валя медленно покачала головой.
— Не угадали. Никакое не старинное, от силы ему лет пятнадцать, что ли. Мама вечерами, бывало, шила…
Вот оно что… Он провел ладонью по одеялу. Малиновые, голубые, зеленые квадратики трогательно сочетались друг с другом, может быть, до сих пор еще на них сохранился след Дусиных рук…
— Ладно, спокойной ночи, — сказала Валя. — Спите до утра, утром разбужу вас…