От мира сего
Шрифт:
Зоя Ярославна превосходно знала, никто о ней ни в каких домах Тбилиси ни слова не молвил, и сама Медея Даладзе, надо полагать, и слыхом о ней не слыхала, просто приехала в Москву, и кто-то посоветовал лечь именно в эту больницу, может быть, вспомнили, есть такой доктор Башкирцева, хорошо бы попасть к ней. Вот и вся разгадка.
Медея была женой какого-то торгового деятеля Тбилиси; примерно минут через десять после того, как она вошла в кабинет, она вытащила из большой цветастой сумки персики, гранаты и мандарины.
— Это вам, доктор, — сказала. — Кушайте на здоровье!
— Прежде всего, вы немедленно уберите все это
Зоя Ярославна была непреклонна. И Медее не оставалось ничего другого, как спрятать фрукты обратно в свою кошелку.
Болезни у нее были, по мнению Зои Ярославны, осмотревшей Медею, перебравшей все рентгеновские снимки, привезенные из Тбилиси, пожалуй, скорее придуманные; однако совершенно здоровой посчитать ее никак нельзя было, да и как могла быть здоровой женщина, тридцати восьми лет от роду, весившая около ста килограммов, с приобретенным в течение жизни ожирением сердца?
Но, как считала Зоя Ярославна и как, должно быть, и было на самом деле, приезжать в Москву не имело особого смысла, все недуги Медеи превосходно можно было бы лечить в родном ее городе Тбилиси.
Медея, однако, считала, что лечиться ей надобно только в столице. Своевольная, избалованная, она поминутно дергала врачей, сестер, требуя то жалобную книгу, чтобы написать подробную жалобу на холодность медицинского персонала, то настаивала, чтобы ее немедленно пропустили к главному врачу, то кричала на весь коридор, что немедленно выпишется и тут же отправится к самому министру здравоохранения и все, что полагается, ему доложит.
Больше всего она была обижена на Зою Ярославну: во-первых, за то, что Зоя Ярославна решительно воспротивилась принять от нее фрукты, во-вторых, Медея полагала, что ей не оказывают того внимания, которое она, по ее мнению, заслужила. Зое Ярославне уже не раз приходилось от нее слышать:
— Вы, дорогая доктор, ко мне не так относитесь. Совсем не так…
— Как же, вы считаете, я должна к вам относиться? — спрашивала Зоя Ярославна, стараясь говорить как можно более спокойно и сдержанно. — Как именно?
— Не так, — упрямо твердила Медея. — Лишний раз не зайдете, никогда не пропишете какого-нибудь редкого лекарства.
— Значит, вам не нужно редкое лекарство, — терпеливо поясняла Зоя Ярославна, но Медея не слушала ее, неслась дальше:
— Мой муж мне любое лекарство достанет, знаете, какой у меня муж? Он для меня что угодно из-под земли достанет, лишь бы мне на пользу!
В другой раз Медея начинала упрекать Зою Ярославну, почему ей не прописывают витаминные уколы для сердца, она так и выражалась: «витаминные уколы для сердца».
— Мне мой муж в каждом письме пишет: требуй уколы для сердца, самые витаминные, тогда быстро поправишься, — говорила Медея, темно-золотистые глаза ее обиженно блестели. — Другим делают, он пишет, а тебе что же? Чем ты хуже? Если нужно еще что-то достать, пишет, пожалуйста, с дорогой душой, может быть, доктору нужны каракулевые шкурки или еще что-то в этом роде, то нам не трудно, так и передай доктору…
Иной раз Зоя Ярославна не знала, что ей делать, хорошенько отругать Медею, или не реагировать на ее слова, или поговорить всерьез, объяснить ей, что так не следует ни говорить, ни поступать, что своими словами она обижает врача, но потом решила не обращать внимания: все равно Медея неисправима, говори не говори — ничего
не поймет, ничем ее не убедить.Когда Зоя Ярославна шла в ординаторскую, ей встретилась Альбина, сказала, смущенно шмыгая носом:
— Я знаю, вы на меня сердитесь…
— Сержусь, — подтвердила Зоя Ярославна. — Подумайте сами: как же так можно? В присутствии больных врач высказывает недовольство. И кем? Больной женщиной, кого он обязан лечить и пользовать! Нет, это недопустимо!
— Я знаю, — кивнула Альбина, некрасивое лицо ее сморщилось, словно она собиралась заплакать. — Так нельзя, я понимаю, но я ничего не могла с собой поделать, она такая ведьма, видать…
— Согласна, ведьма, ну и что с того? Мы, врачи, не имеем права осуждать ее, да еще публично, мы обязаны хранить известный нейтралитет, для нас с вами нет ни плохих, ни хороших, ни симпатичных, ни отталкивающих, для нас все равны.
— Полагаю, эта истина тебе известна еще с первого курса, — сказал подошедший к ним Юра Гусаров. — И вообще, крошка, перестань строить из себя этакую девочку-баловницу, мамину любимицу, хватит!
Голос его звучал строго, но глаза смеялись. Альбина поняла, он не сердится на нее, заулыбалась и вдруг почти похорошела, даже длинный нос как бы стал немного короче.
— Больше не буду, — улыбаясь, сказала она и быстро пошла, почти побежала по коридору.
Потом внезапно обернулась, подождала, пока Юра и Зоя Ярославна приблизятся к ней.
— Ничего я из себя не строю, так и знай! Просто эта самая толстуха как-то меня разозлила вдруг… — Она опасливо покосилась на Зою Ярославну: — Знаю, знаю, врач не имеет права, буду стараться сдерживать себя, даю слово…
И, уже не оглядываясь, побежала вперед.
— Молодая еще, — снисходительно заметил Юра, провожая ее глазами. — Жареный петух еще ни разу не клюнул…
Зоя Ярославна невольно усмехнулась.
— Можно подумать, Юра, что вы намного ее старше, а на самом-то деле…
— На самом деле, — продолжил Юра, — я старше Альбины лет этак на сорок. Судите сами: отец — инвалид Отечественной войны, мать больна Паркинсоном, еще двое младших у нас, я им и папа, и мама…
Зоя Ярославна сочувственно слушала его.
— Вам, Юра, видно, досталось в жизни.
— Досталось, — согласился он. — А что делать? Как бы вы поступили на моем месте? Отказаться от них от всех? Уйти в общежитие? Жениться на какой-нибудь доченьке с отдельной квартирой и кейфовать себе на полную железку, а они как хотят?
Зое Ярославне захотелось обнять Юру или хотя бы дернуть его за прядь, спадавшую на лоб, совсем так, как она дергала Сережин вихор…
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Даже спустя годы Вершилову порой снился один и тот же сон: чужие люди деловито, сумрачно ходят по комнатам дома. Дом принадлежит родителям Леры, и здесь он тоже живет, вместе с Лерой.
Чужие люди — судебные исполнители. После суда, когда тесть получил десять лет с конфискацией лично ему принадлежащего имущества, явились судебные исполнители, описали мебель, посуду, обстановку; трудились старательно, этого у них не отнимешь: раскрывали дверцы шкафов и буфета, заглядывали под кровати, придирчиво осматривали кухонную утварь, кастрюли, самовар, чайники, не гнушались даже корзиной для грязного белья, может быть, полагали, что там, внутри, спрятаны деньги или ценности?