От неолита до Главлита
Шрифт:
По нашим наблюдениям, пласт художественной литературы составляет в общей сложности примерно пять процентов всех истреблённых книг, поскольку львиная доля запретов приходилась на произведения общественно-политического характера. Но в эти «всего лишь» пять процентов вошло свыше пяти тысяч названий книг (включая переиздания, а также литературные альманахи и сборники), причём таких, которые, как правило, действительно вызывали читательский интерес, а не «изучались» по принуждению, в директивном порядке, как все эти также попавшие в спецхраны бесчисленные пропагандистские брошюры, пособия для сети политпросвещения, «В помощь изучающим „Краткий курс истории ВКП(6)“», «В помощь комсомольцу-активисту» и т. п.
Обычно запретительные циркуляры и тем более упомянутые «Списки книг…» создавались и рассылались в связи с очередным «резким, скрипучим поворотом руля» (Осип Мандельштам) идеологической машины: менялась политическая ситуация, и прежде безобидные книги становились опасны и вредны; соответственно, между временем издания книги и её запретом существовал значительный временной интервал. Сложнее обстояло дело с изданиями, задержанными в последний момент перед выходом в свет, — на уровне так называемого «сигнального экземпляра», а иногда — уже после напечатания тиража и поступления в библиотеки и продажу. Сам Главлит рассматривал каждый такой случай как меру экстраординарную, как свидетельство «плохой работы предварительного и последующего
122
Подробнее об этом см. главу «Технология цензурного контроля» в кн.: Блюм А. В. Советская цензура в эпоху тотального террора. 1929–1953. СПб.: Академический проект, 2000.
Замечу, однако, что вокруг судьбы некоторых книг складывался определённый миф, бытующий и до сих пор: в ряде публикаций — главным образом в мемуарах (не говоря уже о фольклорном бытовании) — они безусловно объявлялись «запрещёнными», что, естественно, сообщало им дополнительную притягательность и несомненно повышало их статус в глазах читателя. В ряде эпизодов такое подозрение находит подтверждение в официальных главлитовских списках, архивных документах и каталогах спецхранов, в иных — нет. Так, в частности, вряд ли подвергался запрету роман Бориса Житкова «Виктор Вавич», изданный посмертно в 1941 году. Первые две части романа (отрывки из него печатались вначале в «Звезде»), вышедшие отдельными изданиями в 1932 году в Ленинграде, действительно вызывали цензурные претензии, но на стадии предварительного контроля. В «Сводке работы Ленобллита» за апрель 1931 года зафиксировано: «Закончен просмотр романа Б. Житкова „Виктор Вавич“. Проведена консультация с Главлитом. Предложено переделать 3-ю часть, снижающую и без того уже невысокий политический уровень книги» [123] . Автор предисловия к современному изданию «Виктора Вавича» М. Позднев, ссылаясь на мемуары Л. Чуковской, считает, что сохранилось всего два экземпляра издания 1941 года: «Книга пошла под нож. Один экземпляр попал в Ленинку, ещё один выкрала из типографии Лидия Корнеевна» [124] . В официальных главлитовских списках и каталогах спецхранов это издание тем не менее не числится. Число уцелевших экземпляров всё-таки нужно несколько увеличить: в крупнейших книгохранилищах издание 1941 года имеется — например, в РНБ, причём оно всегда находилось в открытом хранении. Точно так же сомнителен факт запрета и конфискации романа известного филолога-античника Андрея Николаевича Егунова «По ту сторону Тулы», выпущенного им под псевдонимом Андрей Николев в Ленинграде в 1931 году, хотя судьба автора — арест в 1933 году по делу Р. В. Иванова-Разумника и многолетняя ссылка в Сибирь — заставляла, конечно, предполагать самое худшее. О запрете романа сообщалось в печати начала девяностых годов [125] , но опять-таки — роман не фигурирует ни в одном из списков и всегда открыто хранился в библиотеках. Сомнительно утверждение комментатора нового издания «Полутораглазого стрельца» Бенедикта Лифшица о том, что эта книга в первом издании 1933 года «в 1937 г., в связи с гибелью Лифшица, была, разумеется, запрещена и все экземпляры, попавшие в библиотеки, были фактически уничтожены» [126] : в крупных библиотеках она всегда хранилась в открытых фондах и выдавалась свободно. То же самое можно сказать о раннем романе Леонида Леонова «Вор», который якобы «в конце 30-х годов был запрещён и изъят из библиотек (…) и кто-то (?) видел, что <он> лежал в 30-е годы на столе у вождя, весь исчёрканный красным карандашом» [127] .
123
ЦГАЛИ СПб. Ф. 281. On. 1. Д. 43. Л. 174.
124
Житков Б. С. Виктор Вавич. М.: Независимая газета, 1999. С. 7.
125
См.: Кондратьев В. Жизнь Андрея Николева (этюд с комментариями) // Место печати. 1992. № 1. С. 28–35. Г. Морев и В. Сомсиков, составители и комментаторы «Собрания произведений» А. Н. Егунова (Wien, 1993), поступили вполне корректно, не приняв во внимание утверждение В. Кондратьева о конфискации книги.
126
Лифшиц Б. Полутораглазый стрелец. М., 1991. С. 246.
127
Раушенбах Б. Праздные мысли // Новый мир. 2001. № 5.С.157
Несколько преувеличенными выглядят, на мой взгляд, часто встречающиеся в литературе утверждения о тотальном уничтожении сборника Анны Ахматовой 1940 года «Из шести книг», неожиданно вышедшего после 18-летнего замалчивания её творчества. Действительно, уже постфактум разразился скандал. Жданов приказал разобраться с этим делом: «Как этот ахматовский „блуд с молитвой во славу божию“ мог появиться в свет? Какова также позиция Главлита? Выясните и внесите предложения». Последующим постановлением ЦК велено было «книгу стихов Ахматовой изъять», но она уже успела попасть в продажу и моментально была раскуплена. Позднее, правда, уже после августовской истории 1946 года, книга действительно попала в главлитовские списки — вместе с двумя другими книгами Ахматовой, вышедшими летом 1946 года, как раз накануне постановления ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград» [128] .
128
Бабиченко Д. Л. Писатели и цензоры. Советская литература 1940-х годов под политическим контролем ЦК. М., 1994. С. 46.
К области интеллигентского фольклора нужно отнести и разговоры о «полном запрещении» Есенина в известные годы (тогда как из библиотек изъята была только «Песнь о великом походе»), всего «архискверного» (по Ленину) Достоевского и т. д. Нет спору, в распоряжении системы всегда находились не только чисто запретительные, но и другие эффективные средства «отрицательной селекции» — искусственного и целенаправленного сужения культурного пространства, которое по мере поступательного движения вперёд скукоживалось всё больше и больше на манер шагреневой кожи. Идеологические надсмотрщики могли, например, вычеркнуть из так называемого издательского «темплана» книги неугодных авторов, запретить переиздания «сомнительных» произведений или
разрешить их печатание чисто символическим тиражом, каким в застойные времена издавались, скажем, произведения Цветаевой и Мандельштама. Они могли вывести их из школьных и вузовских программ, задвинуть подальше от читателя — в так называемый «пассивный фонд» (такие штампы можно увидеть на библиотечных книгах двадцатых-тридцатых годов). И всё-таки, даже в самые неважные времена, читатель, проявивший интерес к произведениям этого рода и хоть какую-то энергию, имел шанс получить доступ к такой полузапретной литературе. Что же до эффективности официальной критики (да и самой цензуры), то здесь вопрос сложнее: часто действия идеологических надсмотрщиков достигали прямо противоположного эффекта, играя провокативную роль. Российский читатель, научившийся читать между строк, считал, что чем больше «они» ругают книгу, чем больше её запрещают, тем она лучше, и наоборот; впрочем, иногда он и ошибался. Как заметил однажды Федерико Феллини, «цензура — это реклама за государственный счёт».Типология запретов
Р. В. Иванов-Разумник насчитал три типа советских писателей: «погибшие, задушенные, приспособившиеся». «Духовно задушенными цензурой, — говорил он в „Писательских судьбах“, — были все без исключения советские писатели, физически погибшими была лишь часть их: первые — „род“, вторые „вид“, говоря языком естествознания. (…) Сотнями надо числить писателей, изнывавших под игом цензуры — и либо замолкавших волей-неволей, либо приспособившихся к „веяниям времени“» [129] . Ни те, ни другие, ни третьи не могли избежать общей участи: сотни и тысячи произведений оказывались в спецхранах, даже когда их авторы всячески демонстрировали лояльность и преданность. В силу этого установление мотивов запрета художественных текстов — одна из главных трудностей, с которыми приходится сталкиваться исследователю.
129
Иванов-Разумник Р. В. Писательские судьбы. Тюрьмы и ссылки / Сост., вступит. ст. В. Г. Белоуса. М.: Новое литературное обозрение, 2000. С. 57.
Сводные списки и приказы Главлита, о которых говорилось выше, выглядят очень «глухо», то есть не содержат никакой мотивации запрета тех или иных книг, ограничиваясь формальным их описанием. Поскольку в конце тридцатых годов Агитпроп ЦК осудил «практику произвольного, граничащего с вредительством массового изъятия литературы самим Главлитом», с той поры ни одна книга не могла быть запрещена без санкции ЦК, местные издания — без соответствующей резолюции обкомов и крайкомов партии. Как Ежов и его приспешники объявлены были виновниками небывалых физических репрессий в годы Большого террора, так и массовое уничтожение книг в эти годы списывалось на «врагов народа, орудовавших в органах Главлита», проводивших «вредительскую работу по изъятию литературы». В недрах Управления пропаганды и агитации ЦК в конце 1939 года готовился даже проект циркуляра «О перегибах в книготорговых организациях и библиотеках». В нём обращалось внимание на «вредную перестраховку. (…) по своему существу представляющую не что иное, как незаконное изъятие, дезорганизующее обслуживание трудящихся важнейшей политической, научно-художественной и справочной литературой» [130] .
130
История советской политической цензуры: Документы и материалы. М., 1997.
Цинизм ситуации заключался в том, что, с одной стороны, предполагалось не допускать «отсебятины», «перегибов на этом важном участке работы», а с другой — привлекать к нему «библиотечную общественность», «партийный актив», «комсомольцев» и т. д. Ревность не по разуму таких добровольцев приводила к самым фантастическим результатам. К 1950 году сложилась такая технология работы, рекомендованная Главлитом: 1. Обнаруженные библиотекарями при проверке фондов «вредные материалы» направляются ими «со своими заключениями в Главлит для решения вопроса о порядке их дальнейшего использования». 2. «Вредная» литература после дополнительного рассмотрения в Главлите «сводится в аннотированный список и представляется в Отдел пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) для утверждения к изъятию. 3. И только после полученной санкции они могут быть включены в списки изъятой литературы» [131] .
131
ГАРФ.Ф.9425.Оп.2.Д.168.Л.53
Каковы же главные мотивы, выдвигавшиеся цензорами, или, говоря «научным» языком, какова «типология запретов»?
Выделим два основных типа: «персонифицированный» и «содержательный». В первом случае осуждалось самое имя как таковое, в строй вступал argumentum ad hominem — «доказательство применительно к человеку», не основанное на объективных данных, что, кстати, признавалось несостоятельным ещё в римском праве. В глазах идеологического аппарата и цензуры тот или иной автор (или персонаж его произведения) становился «нелицом» и подлежал «распылению», если вспомнить термины, применявшиеся чиновниками «Министерства правды» из романа Джорджа Оруэлла «1984».
К числу «нелиц» относились следующие категории:
— автор подвергся политическим репрессиям (арест, в большинстве случаев закончившийся расстрелом или гибелью в ГУЛАГе);
— выслан из пределов СССР: например, на «философском» пароходе осенью 1922 года, А. И. Солженицын в 1973 году;
— стал невозвращенцем: Ф. Раскольников в 1938 году, А. Кузнецов в 1969-м и др.;
— эмигрировал: массовый исход в начале революции, вторая волна эмиграции, полунасильственная, вынужденная эмиграция десятков писателей в шестидесятые-восьмидесятые годы (В. Аксёнов, Г. Владимов, В. Войнович, В. Максимов, Е. Эткинд и многие другие);
— автор оставлен под подозрением, отправлен в идеологический «штрафбат», став жертвой очередной кампании, попал под обстрел партийных постановлений или официальной критики; в их числе — Анна Ахматова и Михаил Зощенко после выхода постановления ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград», Андрей Платонов — вслед за тем как Сталин оставил на рукописи одной из его книг исчерпывающую резолюцию: «Сволочь», ряд литераторов в конце сороковых годов, в пору «борьбы с космополитизмом».
Другой, часто встречающийся «персонифицированный» мотив запрещения — книга снабжена предисловием, послесловием, вступительной статьёй или примечаниями лица, относящегося к перечисленным выше категориям. Многие книги писателей погибли именно по этой причине, поскольку сопровождались статьями «бывших вождей» или репрессированных литературных критиков. Среди последних встречались как сочувствовавшие писателям-«попутчикам», например, А. К. Воронский и Г. Я. Горбачёв, так и нещадно преследовавшие их рапповские литпогромщики Л. Авербах и Г. Лелевич: и те, и другие попали в мясорубку 1937–1938 годов. Разумеется, автоматически изымались произведения, в которых реальное «неугодное лицо» выводилось в качестве литературного персонажа или просто упоминалось, хотя бы и вскользь.