От отца

Маша выпрыгнула из грузовика, огляделась и весело пробежалась вдоль забора, радуясь скрипучему снегу и яркому зимнему солнцу. Водитель протянул документы часовому, тот посмотрел бумаги и попросил открыть кузов. Пошарив между тюками и развязав один из них, он слез с грузовика и открыл шлагбаум. Маша, раскрасневшаяся и запыхавшаяся, влезла в кабину, и грузовик въехал на территорию лагеря. Слева располагалось двухэтажное здание комендатуры, выкрашенное в ярко-голубой цвет. Справа был длинный барак грязно-белого цвета с кухней, баней, прачечной и складом. За ним – больница, а дальше за небольшим ограждением стояли в два ряда несколько десятков длинных унылых построек казарменного типа для проживания заключенных. Откуда-то сбоку вывернули несколько доходяг, одетых в телогрейки с чужого плеча и шапки-ушанки, позади них шел конвойный с автоматом. Лагерники, хоть и были очень худыми, шли бодро. Когда они приблизились, Маша отметила про себя, что есть в них что-то нездешнее. Грузовик подогнали близко к складу, тюки с валенками разгружали цепочкой. Один заключенный залез в кузов, другой встал внизу, третий в дверях, четвертый под окрики конвойного распределял тюки вдоль складской стены. «Будьте любезны, посторонитесь, пожалуйста!» – сказал тот, что был в кузове. Маша удивленно посмотрела на него и как будто бы на секунду перестала видеть. Степан не был злым человеком. Денег не считал, почти не бил, в порыве нежности даже мог сказать: «Смотри-ка, как налилась на моих харчах!» После этого он с чувством хватал Машу пониже спины, вдавливая руку внутрь, и довольно, сыто усмехался на ее слабый, смущенный протест. Лагерник грустно посмотрел на нее, и Маше показалось, что он улыбнулся, но не губами, а одними глазами. Дышать стало трудно, лицо горело, как от мелких снежных игл, перед глазами серебрились искрящиеся белые шарики, которые напоминали крупинки сахара, и от этого вдруг сделалось тепло. «Гражданочка, вам где расписаться за валенки?» – деловито спросил конвойный. Маша вздрогнула, невольно повела углом рта, вытащила из рукава бумаги и не глядя протянула. Точно, это же парень из «Большого вальса», только без усиков. Какая же у него жена, наверное, счастливая… «Спускайся давай, обратно пошли!» – скомандовал конвойный, запирая дверь склада на ключ. Лагерник неуклюже спрыгнул на снег, остановился и внимательно посмотрел на нее. А глаза какие синие-синие, и кожа, как снег, белая… «Меня зовут Мария», – сказала она и протянула узкую ладошку, но вдруг испугавшись чего-то, быстро убрала. Он завел свою руку ей за спину, едва коснувшись талии, бережно взял в жесткую горячую пятерню ее неуверенные пальцы, медленно потянул на себя и слегка пожал. Потом, как бы раздумывая над чем-то, его рука, зажав ее, медленно пошла вверх. Еще чуть-чуть, и он бы коснулся губами… «Эй, Семенов, ну-ка на два шага назад!» – грубо окрикнул его конвойный и поднял автомат. Лагерник быстро выпустил ее руку и, получив удар прикладом, пошел прямо по недочищенным сугробам, высоко поднимая тощие ноги в черных валенках с широкими голенищами. Но потом вдруг резко обернулся и хрипло прокричал: «Вы приедете еще к нам? Меня Сергеем зовут».

«Дорогой Сергей!

Я вам пишу, хоть мне это страшно. Сначала я хотела молчать, и вы бы никогда не узнали о моем интересе к вам, но мне показалось это очень неправильным. Мне сейчас кажется, что вы мне являлись в сновидениях, и когда мы встретились, я вмиг узнала, то есть мне кажется, что мы с вами уже давно знакомы. Разрешите же мои сомнения. Может, это все пустое, и вам это не нужно, и суждено нам иное? Сегодня с утра идет снег, и снежинки так красиво кружатся, но из-за них ничего не видно. Вот и рассудок мой такой же заснеженный и изнемогает от неясности. Жду от вас ответа.

19 января 1947 года

Мария».

Он перечитал письмо четыре раза, стоя под фонарем у лагерного забора, и только тогда заметил, что в некоторых местах синие чернила немного расплылись. Своих учеников он за такие кляксы ругал… Он спрятал письмо в рукав, вдохнул раскрытым ртом и скривился – ныла кровоточащая десна, сейчас бы капусты, да побольше, а то и так половины зубов уже нет, хорошо хоть дальние остались, есть чем хвою жевать… «Но это ничего, ничего… Надо же, написала… Только какой из меня Онегин?..» И он еще долго стоял, не двигаясь, пока не онемели от холода пальцы и не стали белеть красные от мороза впалые щеки. А огромные белые хлопья все падали и падали на стоящего под фонарем тощего сутулого человека с худым изумленным лицом и счастливыми глазами.

«Карта, Машунь, она как мужик, руку любит. Но если мужику мягкую, нежную да игривую подавай, то карте чуткая, внимательная, но с напором рука нужна. Знаешь, как раньше играли?.. За столы специальные сядут, тканью обтянутые, чтобы не скользило, сигарами обложатся, коньяком обставятся, колод штук пять и на всю ночь: и в винт, и в горку, и в штосс, и в фараона, в стуколку, в мушку, в тамбовский бостон, не то что мы с тобой, в дурака… Ну и не вхолостую в основном, а на деньги…» Тетя Нина наливала себе водки и задумчиво тасовала потрепанные карты. «Ты главное помни: туз бьет короля, король бьет даму, дама бьет валета, валет бьет кого найдет, от десятки до шестерки, вверх-вниз». Тетя Нина вкусно затягивалась, подмигивала Маше и с чувством раздавала, предварительно плюнув на пальцы. «Но козырь, Машунь, он в любой спор ясность вносит. И еще: сначала не бойся брать, рассосется, а к концу отплевывайся что есть сил и рискуй, карта рисковых любит».

Маша ходила на почту каждый день, служащие почтамта ее узнавали и участливо улыбались, когда она, розовощекая, запыхавшаяся, пахнущая морозом, открывала тяжелую, основательную входную дверь. Письма все не было. Она покорно добредала до трамвайной остановки и ехала вниз, в центр города, туда, где горели фонари и по вычищенным от снега улицам ходили элегантные мужчины под руку с красивыми женщинами в каракулевых шубах и поярковых нарядных валенках. Домой приходила поздно, Степан недобро смотрел на ее осунувшееся лицо и отстраненный взгляд, но ничего не говорил.

Пришел март с его пронизывающими ветрами, ярким весенним солнцем и ночными холодами. Бабка, сидевшая с Толиком, заболела, пришлось отдать сына в детский сад, работы по дому стало больше, на почту теперь каждый день ходить не могла, да и не хотела. Раз в неделю открывала хорошо знакомую тяжелую дверь, подходила к окошку и, не удивляясь ответу служащей, медленно шла к выходу, презирая себя за наивность и втайне радуясь тому, что получила по заслугам. Рисковых только карты любят.

Восьмое марта в том году выпало на субботу. В пятницу, отработав полсмены, отпросилась к сыну на детский утренник. Когда шла мимо почты, что-то подтолкнуло зайти. Знакомая девушка в окошке выдачи узнала ее и громко сказала: «Ой, как вас давно не было! Вам письмо!» Маша растерянно посмотрела на нее. «Да вот же, вот, на конверте, Петровой М. Д. Вы ведь это? Да вы, я вас хорошо помню. Паспорт с собой?» Маша отрицательно покачала головой. Девушка опасливо оглянулась и перешла на шепот: «Ладно, ничего, я вам так выдам, вот здесь распишитесь!»

«Дорогая Мария!

Очень рад был Вашему письму! Зима действительно выдалась снежная. Я родом из Подмосковья, там тоже бывает много снега в это время года. Когда я был маленьким, мы любили кататься с ледяных гор. Думаю, что в Сибири так тоже развлекаются. Летишь с горы и думаешь, как же хорошо, что кругом чистый, искрящийся, будто серебряная россыпь, снег, который образует лед, и можно пронестись по нему, слушая свист ветра и ощущая его ледяное дыхание у себя на лице, а потом упасть в мягкий сугроб и думать, что все у тебя будет хорошо, потому что иначе и быть не может. Вот так замечтаешься и забудешь про все дела, а то и совсем махнешь на все рукой. Я когда директором школы работал, я таких мечтателей прямо с этих ледяных курортов по пять-семь человек на занятия приводил. Жена надо мной посмеивалась, говорила, что таким все равно учение впрок не пойдет, но я с ней не соглашался, хотя, может, она и была права. Когда меня арестовали, она со мной развелась и правильно сделала, я ее не виню. Хорошо, что детей мы не нажили, а то бы дети очень страдали. Срок мой через два года подходит к концу. Надеюсь, что еще смогу послужить нашей социалистической родине.

16 февраля 1947 года

Сергей».

Последняя строчка про социалистическую родину показалась Маше нелепой, но вскрытый и заново заклеенный конверт с синим штемпелем «Досмотрено» прекратил ее размышления. В тот же вечер она написала ответ, и ей казалось, что она стремительно летит с ледяной горы, и все у нее будет хорошо.

Пронесся счастливый, полный ожидания апрель, наступил май с нежной зеленью недавно появившейся листвы, с первыми свежими дождями, с долгожданным выстраданным теплом; за ним июнь с быстро пробегающими ночами и долго длящимися, жаркими, полными нежной грусти и выворачивающей наизнанку тоски днями, потом настал душный, невыносимый июль. Снова потеряв надежду, она заходила на почту раз в неделю, чтобы удостовериться и выйти в нестерпимую жару. Лицо ее еще больше осунулось и заострилось, глаза то тускнели, то горели нездоровым блеском, спала мало и почти ничего не ела, работала с неохотой, дома все валилось из рук. Попробовала поступить в сельскохозяйственный институт, но не прошла по баллам. Со Степаном все больше молчали. Как-то раз, забрав Толика из сада, пошли погулять. Мальчик увлеченно рассказывал про игру в пристенок, но вдруг стал показывать куда-то пальцем и побежал вперед. Маша проследила взглядом за сыном и увидела Степана под руку с миловидной ярко накрашенной девушкой, уверенно стоящей на высоких каблуках. Вечером Степан пришел домой позже обычного и принес ей «Красную Москву». Маша подарок не взяла, спросила только: «Нам с Толей уйти?» Потом молча поставила на стол тарелку с растекшейся яичницей, а ближе к ночи достала из-за шкафа старую раскладушку и постелила себе отдельно. С тех пор так и ложились.

Пережили пыльный молчаливый август. Наступил теплый предосенний сентябрь с бабьим летом. Как-то после работы Маша по просьбе тетки зашла на почту отправить телеграмму дальним родственникам в Новосибирск. Когда открывала тяжелую скрипучую дверь, что-то внутри болезненно сжалось. Маша безучастно взяла бланк и встала в конец очереди. «Девушка, вы ведь Петрова? Как хорошо, что заглянули, давно вас не было, письмо вам уже вторую неделю лежит!»

«Дорогая Маша!

Наконец-то я смог Вам написать! В апреле я был переведен в другой лагерь на Крайнем Севере, в Якутской АССР, недалеко от поселка Усть-Нера, так что теперь осваиваю новые территории нашей страны, вношу свой посильный вклад в развитие новых областей нашей социалистической родины в условиях северных широт. Как Вы себя чувствуете? Все ли в порядке? Очень много думаю о Вас и рад тому, что есть у меня такая возможность. Погода здесь, в отличие от сибирской, более суровая, лето короткое, в августе уже начинаются небольшие заморозки по ночам, а в сентябре ожидается снег. Но красота вокруг невыразимая: сопки, сосняк, глубокое северное небо, днем синее, а ночью черное, обсыпанное звездами, как нарядный парчовый кокошник жемчугом. Есть здесь и свои чудеса: при низкой температуре некоторые ручьи из-за высоких температур подземных ключей не замерзают. На сопках растет много грибов и ягод, так что, когда нас ведут на работы, по дороге иногда можно полакомиться брусникой и голубикой. Очень надеюсь, что своим пребыванием здесь смогу принести много пользы и оправдать звание советского гражданина.

17 августа 1947 года

Искренне Ваш,

Сергей».

Через две недели, получив отпускные, Маша купила билет на поезд до Читы. Увидев сборы в дорогу, Степан оторвался от ужина, вытер жирные замасленные губы тыльной стороной руки и подступил с расспросами: «Ты куда это намылилась? Одна или с кем-то? А пацан как? Я ведь по документам ему даже не отец, вдруг случится что…» Маше стало душно, в глазах потемнело, она подошла к ломберному столу, заставленному тарелками, и со злостью смахнула на пол остатки вареной картошки, соленую капусту, растаявшее сало, селедку, малосольные огурцы и недопитую бутылку водки. «Э, ты че это, гнида?..» Степан размахнулся и с силой ударил ее по лицу. Маша хрипло задышала и схватилась за край стола, чтобы не упасть. Нервно подрагивали ноздри, дергался уголок губ, а на старое потрепанное багровое сукно падали темные капли.

От Читы до Усть-Неры добиралась на автобусе и попутных машинах. Север встретил легким морозцем и ранним ненадежным снегом. В первый же день удалось снять комнату с хозяйкой в частном доме. Как только устроилась, пошла на почту отправить открытку Толику, которого оставила пожить у тетки. Вместе с ней в двери зашел человек в военной форме с автоматом. Девушка в окошке выдачи оживилась, заулыбалась ему и принесла небольшой бязевый мешок, набитый письмами. «Ой, какой мешок удобный, – сказала Маша, – не продадите такой?» – «Вам зачем? Для посылки? Возьмите коробку, в ней сохраннее будет. А это мы лагерным отправляем».