От слов к телу

Например: «шишка» из фаллического ряда (№ 19). Богатая смушка, т. е., виноват, шишка. Вот, в одной из недавних работ по Н.В.Г. высказано убеждение, что в повести речь идет не столько о носе (rhinos), под которым расположилась шишка, сколько о некоем, как говорили когда-то врачи, специфическом заболевании, сопровождаемом определенного рода сыпью. Исследователь не счел необходимым последовательно аргументировать свое наблюдение, видимо, потому, что в заурядном переложении фрейдизма нос, в особенности гоголевского типа, обычно трактуется как очевидный фаллический символ. Н.В.Г. с его скрытыми сексуальными переживаниями — давний и благодатный материал для таких толкований. Наш случай, кстати — крайне любопытный: ведь нос — это не нос, а «шишка», под которым/ой размечталась шишка… «Шишка» под шишкой? Не понять, должно быть, какой-то масонский знак. Мимо, мимо.

Так же придется поступить и с «шишкой геморроидальной» (№ 20). Хоть создатель «Записок сумасшедшего» и страдал почечуем, хоть чиновники его отмечены характерным цветом лица, хоть Н.В.Г. и делился со своими корреспондентами жалобами на характерные недомогания, не беремся искать разрешение проблемы на задах копрологии. Оставим и эту шахту неразработанной.

Круг меж тем сужается…

Вот перед нами: «шишка — крышка курительной трубки» (№ 18). Не совсем законно, но объединим № 18 с № 24 («шиша» — «кальян»).

Как известно, к концу XVIII — началу XIX в. европейское постижение Востока оформилось в очередное клише, скорость распространения которого на сей раз была настолько велика, что к новому клише поспела и русская поэзия. Трубка, чубук, кальян — непременные атрибуты восточного «дискурса» эпохи. Индивидуальный выбор, впрочем, не исключался, но в отведенных рамках. Так, Пушкин предпочитает «трубку», «чубук», Лермонтов — «кальян». У художников-ориенталистов возможности выбора тоже ограничены — даешь колоритный кальян, и только! Причем в многофигурных живописных композициях и не покуришь — живописцы пользуются этим курительным прибором всего лишь как символом Востока, наряду с евнухами и одалисками. Традиционный «восточный» сюжет эпохи включает: ковер, софу, там-сям возлежит одалиска в шальварах или без, чуть поодаль — крепенький такой султан или паша средних лет в феске, а лучше — в тюрбане, парочка евнухов или стража с огромными и обнаженными мечами. Если поискать, почти всегда где-то обнаружится кальян, но обычно, увы, уже потухший.

Натуральный алжирский дей, с курительным прибором, увенчанным «шишкой — крышкой курительной трубки», — смотрелся бы вполне натурально в роли иллюстрации к «алжирскому дею» из «Записок сумасшедшего». Вот алжирский дей — вот его нос — а вот под его носом его трубка, кальян, шиша, шишка! Напомним, алжирский дей — назначаемый сюзереном (Турцией) управляющий на Алжир. В 1830 г. Алжир завоевала Франция, и последний алжирский дей — Хуссейн, Хасан, Гуссейн оказался не у дел и вскоре, в

1834 г., скончался, о чем и сообщила своим читателям неутомимая «Северная Пчела». Считается, что именно этот — последний алжирский дей — предстаален в «Записках сумасшедшего». По-видимому, «алжирский дей», действительно, порожден 1830-ми гг., когда имя его было на слуху (впрочем, деев со времен завоевания Алжира Турцией было изрядно, и каждый из них вполне достоин гоголевской печати). Печальна судьба дея, взглянуть бы на него, посочувствовать; да хорошо бы еще, чтобы на портрете он был представлен на фоне лелеемой трубки. Перелистаем несколько подходящих журналов с картинками, скажем «Московский Телеграф» 1830-х гг. Не идет дей на «стрелку». Возможно, дорога плоха или бредень в крупную ячейку. (На пути попадались разные олицетворения Востока, иные из них, по нашему разумению, вполне подходили под звание дея, и кальян к лицу, но, увы, изображения эти обычно шли с упреждающей подписью: «Башибузук», что только запутывало нас.) К тому же давно уже было понятно, что нет смысла брать след алжирского дея, что розыск его мы продолжаем всего лишь по инерции, что с этим героем в облачении курительных принадлежностей придется расстаться…

Как так? Почему расстаться? А вот как! Ведь в «Записках сумасшедшего» алжирский дей с шишкой под носом явился в самую последнюю минуту, в типографском виде сборника «Арабески» (вышел в свет в январе 1835 г.). А в сохранившейся беловой рукописи, куда, как считается, «Записки сумасшедшего» внесены были в сентябре — октябре 1834 г., т. е. накануне сдачи манускрипта в цензуру, никакого алжирского дея не стояло. Его место в беловике занимал французский король — не то страдалец революции 1830 г. Карл X, не то Луи-Филипп (он же «le Roi-Citoyen»). Луи-Филипп имеет больше шансов укрепиться в повести Н.В.Г. в качестве прототипа, нежели Карл X. Вообще-то все Бурбоны отличались крупными носами, но считалось, что по части мясистости «шнобеля» Луи-Филипп — это «что-то особенного». Одним словом, в доступном беловике «Записок сумасшедшего» искомая фраза звучала так: «А знаете ли, что у французского короля шишка под самым носом». Науке неизвестно, по чьей прихоти — автора ли, цензора ли «шишка» скоропостижно перекочевала от короля к дею, но в последнее время верх взяли «алжирцы», т. е. тем самым замена «короля» на «дея» как бы объясняется молчаливой авторской волей. Справедлив ли такой научный вердикт, сказать трудно… С одной стороны, среди существенных отличий печатного текста от рукописного — значительная часть приходится на охранение религиозно-нравственно-государственных знаков и символов [601] — и тут вполне место замене «французского короля» на «алжирского дея». Но, с другой стороны, отказ от «французского короля» в пользу «алжирского дея» вполне в гоголевской стилистике — «алжирский дей» по музыке будет побогаче «французского короля». Какому варианту отдать предпочтение? Да нам, честно говоря, это и неважно; нам бы обратить внимание на то, что «король» и «дей» в сознании Поприщина эквивалентны, тождественны, вполне заменяемы. Что же их объединяет? Как же: и «король», и «дей» — особы титулованные, знатные, к которым естественным образом причастен и сам Поприщин — он же корсль испанский. Такая вот троица за вистом с болваном: король французский, дей алжирский и король испанский, играют по маленькой. И еще хотелось бы обратить внимание на синтаксис — во «французском варианте» «нос» по отношению к «шишке» постпозиционен, а в «алжирском» — препозиционен. Запасшись этими двумя шашками, которые, надеемся, со временем пройдут в «дамки», осмелимся ступить с зыбкой почвы на еще более зыбкую, считай — чистое болото, в котором завязнуть не составляет труда.

601

См.: Гоголь Н. В. Полн. собр. соч.: [В 14 т.] [М.; Л.,] 1938. Т. 3. С. 698–701.

Вернемся к нашему меню. Из карточки в 25 единиц пока прошли мимо дегустации три блюда:

а) шишка — нарост, пухляк, желвак;

б) шишка — вздувшийся нарост на теле от удара, ушиба;

в) шишки на голове — по черепословию, бугры черепа, которые кажут свойства и способности.

Вариант «а» (нарост, пухляк, желвак) — основной в сегодняшней трактовке гоголеведов и переводчиков — мы, ничтоже сумняшеся, отвергаем с порога. Он нам не подходит, ведь если принять версию «желвака природного», прощай наша заявка — попытка доказать, что ударная фраза Поприщина имеет мотивацию, пусть и болезненную.

Более привлекает нас вариант «б» — шишка как следствие удара, ушиба, вот как у гоголевского ритора Тиберия Горобця. Теперь надо пуститься во все тяжкие и попытаться подвести базу, хотя бы походную, под эту шишку, она же — гугля.

Наводим тень на ясный день. В финале повести читатель сталкивается с очевидным прояснением сознания героя, о чем красноречиво говорит гоголевское «гуманное место № 2». Не удержимся и процитируем еще разок:

«Нет, я больше не имею сил терпеть. Боже! что они делают со мною! Они льют мне на голову холодную воду! Они не внемлют, не видят, не слушают меня. Что я сделал им? За что они мучат меня? Чего хотят они от меня, бедного? Что могу дать я им? Я ничего не имею. Я не в силах, я не могу вынести всех мук их, голова горит моя, и все кружится предо мною. Спасите меня! возьмите меня! дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтеся, кони, и несите меня с этого света! Далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего. Вон небо клубится передо мною; звездочка сверкает вдали; лес несется с темными деревьями и месяцем; сизый туман стелется под ногами; струна звенит в тумане; с одной стороны море, с другой Италия; вон и русские избы виднеют. Дом ли то мой синеет вдали? Мать ли моя сидит перед окном? Матушка, спаси твоего бедного сына! урони слезинку на его больную головушку! посмотри, как мучат они его! прижми ко груди своей бедного сиротку! ему нет места на свете! его гонят! Матушка! пожалей о своем больном дитятке!..»

Продолжаем наводить тень. В той «Испании», где оказался Поприщин, ему не только выбривают голову и льют на темя холодную воду. Там к нему, монарху, приставлен не то «канцлер», не то «великий инквизитор», который не то возводит его в рыцари, не то в целях воспитания-оздоровления постоянно потчует его ударами палки: «<…> канцлер ударил меня два раза палкою по спине <…>», «<…> канцлер <…> ударил меня палкою и прогнал в мою комнату», «<…> великий инквизитор <…> выгнал [меня] палкою из-под стула. Чрезвычайно больно бьется проклятая палка». Сравним на всякий случай: <Латыньщик [студент, семинарист] увидел грабли и спрашивает отца: «Как это, батьку, по-вашему называется?» Да и наступил, разинувши рот, ногою на зубцы. <…> Ручка, размахнувшись, поднялась и — хвать его по лбу. «Проклятые грабли! — закричал школьник, ухватясь рукою за лоб и подскочивши на аршин, — как же они <…> больно бьются!» («Вечера на хуторе…»; см. еще аналогичное о дубине в незаконченной повести Н.В.Г. «Гетьман»). Что объединяет канцлера с палкой и латыньщика с граблями? Пока сравнение еще не растаяло, поспешим заключить: и палка «канцлера», и граблевище — при столкновении со лбом или затылком оставляют на черепе след в виде словесно не обозначенной шишки. Перечитаем: «и палка <…> шишки». Переформатируем: на лбу ли, на затылке ли у Поприщина при столкновении с палкой канцлера над костной тканью черепа вполне могла взойти невидимая миру шишка. (А сверху на темечко из «капельной машины» падает вода.) Почему же Н.В.Г. шишку прямо не прописал?

Маскарад? Как в случае с завещанием 1845 г., когда Н.В.Г. наказал — тела его не погребать до тех пор, пока на нем не скажутся явные признаки тления. Действительно ли Гоголь опасался, что его похоронят заживо? Возможно. Но, присматриваясь к Н.В.Г., вполне допустимо предположить, что тафефобия — это всего лишь маскарадный прием, за которым скрывается страстное желание дать возможность свидетелям убедиться — тленно ли его, Н.В.Г., физическое тело? Если тело тленно, ну что ж. А если не тленно?

Но все же — почему Н.В.Г. в «Записках сумасшедшего» шишку на Поприщине не прописал?

Враги ополчились: Полиньяк, Англия, Полиньяк по наущению Англии? Не исключено.

Элипсис? Допустимо.

А может, отечественной цензуры страшился? И то — в «Истории психиатрии» (Л., 1928) Ю. Каннибаха палка как законный инструментарий больничного персонала в Российских психиатрических лечебницах не упоминается. Во второй половине XVIII века, при заведении первых долгаузов (дом для дураков) в России рассматривался вопрос о balsamikasekute для душевнобольных («Надсмотрщик наказывает их не инако, как малых ребят, при чем иногда одного наказания лозы достаточно»). «По жизни» не обходилось, конечно, без толчков, тычков и зуботычин, но регулярная палка в руках смотрителя, в столице или почти в столице, в просвещенном XIX в., приобретенная по утвержденной смете… позволим себе усомниться. Но Н.В.Г., полагаем, без палки не мог обойтись, кнут, плеть — не годились, подавай ему палку, точнее — не саму палку как вещь в себе, а след ее на поприщинском черепном покрове, след — т. е.: шишку. Но если в повести назвать все нужными именами: мол, в богоугодном заведении сторожа бьют больных до синяков, до шишек, то цензор — вжик-вжик — все вымарает, а то и вовсе повесть запретят. Да никакого злого умысла у Н.В.Г. не было, никаких посягательств на власть не держал (и никогда не держал, даже когда рассказал про унтер-офицерскую вдову, которая сама себя высекла), просто ради красного словца вполне мог не пожалеть и родного отца. Но поди объясняй это никитенкам, не поверят, а поверят — все равно не пустят, нельзя, мол. Нет уж, лучше спрятать концы в воду, но так спрятать, чтобы рожки все-таки торчали…

Да зачем, в конце концов, Н.В.Г. понадобилась эта шишка? К чему она ему? Ведь не ружье, не горшок с кладом, не столбик золотых монет, не бекеша, не суп из Парижа, не колесо, наконец… Зачем?

* * *

Не будем медлить, читателю и так уже наскучило следить абзац за абзацем; да что-то подобное, пусть и на другом материале, было им уже читано.

На пути к финалу предлагается прогулка от шишки № 22 к шишке № 23. Шишка (гугля), полагаем, понадобилась Н.В.Г. вот зачем. Но сперва — пару слов о краниологии и докторе Франце Йозефе Галле, который на рубеже веков разъезжал по Европе и читал лекции о том, что по черепу можно судить о владельце черепа. За наши склонности и способности отвечают те или иные участки мозга, расположенного под черепной коробкой. Но — главное: в том случае, если та или иная особенность развита сверх меры, соответствующая зона маркируется черепным вспучиванием, бугорком, наконец — шишкой! Была составлена плоская френологическая карта, торговым успехом пользовалась объемная карта — и, как на ладони: уровень преданности, родительской любви, хитрости, поэтического таланта, честолюбия, склонности к насилию и т. д. Первоначально краниология/френология вызвала в публике широкое внимание и доверие, но относительно скоро власти усмотрели в ней покушение на веру. То одна, то другая страна объявляла Галлю «нонграту». Параллельно с запретами росла популярность его теории. В России, в расцвет Александровского царствования, Галль фигура все еще вполне легальная и лояльная. Так, в Петербурге в 1816 и 1817 гг. дважды вышло «Краткое начертание Галловой системы». К концу царствования Александра I возможности популяризации Галля в России упали; в 1824 г. Д. М. Велланский изъявил желание читать публичные лекции о «Галловой краниоскопии», но разрешения на чтение лекций получено не было. Десятью годами позже цензура запретила пушкинскому «Современнику» статью «Применение системы Галля и Лафатера к изображениям пяти участников покушения на жизнь Луи Филиппа в 1835 г.», но тут, скорее всего, запрет на печать был связан не только с именем Галля. А в 1845 г. «Библиотека для Чтения» (т. 72) в нужном направлении ознакомила читателей со статьей «Лафатер и Галль» С. С. Куторги (кстати, цензора, в т. ч. и гоголевского).