От стен великой столицы до великой стены

* * *

— Оружие, что было найдено в домах у горожан, собрали вроде все, — докладывал Нурхаци поутру бакши Шозе. — Зерно, которое в складах нашли казенных, учтено. Сколько его, записано.

— А как ведут себя людишки?

— Все пока спокойно. Да кто посмеет нам грозить?

— Так, — гася зевок, протянул Нурхаци. Как это он произнес, было непонятно, удовлетворен он или нет. Скривив лицо и ощеря крупные желтоватые зубы, ожесточенно поковырял мизинцем в ухе. Вынув палец, облегченно вздохнул. «Словно мошка туда попала, — объяснил Шозе, — а теперь вот вроде полегчало». Бакши в ответ подобострастно заулыбался.

— Ну, с этим вроде управились, — продолжал Нурхаци, поглаживая ухо. — А что же этот, — недовольно поджал губы, — юйши Чжан Цюань не спешит прийти ко мне покорность изъявить?

— Вмиг приведем его сюда, если угодно государю.

— Нет, мне так не надо. Другое дело, коли сам прийти согласен. Пусть скажут от меня ему, что, если станет мне служить, весьма обласкан будет. Ну, ступай.

— Еще есть дело, государь, и важное.

— Докладывай.

— Что за запорами и под замками было, мы взяли все почти. Припасы хлебные, оружие, ткани. А вот оставили люден, что были посажены в тюрьму еще до нас. Как с ними быть?

— А раз под стражу были взяты, то перед своим, прежним начальством провинились как-то. И потому против него озлоблены. Но нам полезны могут быть своею злобою. Служивых и людей простого звания из тюрем выпустить. Вернуть всем звания, должности, которые имели прежде.

* * *

Со стороны взглянуть, не зная дело в чем, казалось странным все. Человек в богатой шелковой одежде, с шитьем, полулежал на грязной, продырявленной циновке. Длинные, до плеч, волосы свидетельствовали об его образованности, и узкие кисти холеных рук, тонкие пальцы с длинными ногтями говорили за то, что они привычны к кисти и бумаге. Вид же людей, которые окружили вельможной внешности человека, показывал их невысокое положение. Заурядная одежда мелких служивых, стоптанная обувь. Недавно обритые черепа их придавали им сходство с детьми, чьи головы ещё не заросли волосами. И тем более казалось странным, что эти по виду недоросли не просто увещевали, а чуть ли не наставляли ученого — вельможу.

— Непременно надо, почтенный Чжан, — наседали на него одни, — пойти самому к Нурхаци и явить свою покорность. Не только жизнь он сохранит, но и высокий чин пожалует.

— Почему бы не пойти Вам? — вопрошая, убеждали другие.

Выказывая полнейшее безразличие к этим доброхотам-ходатаям, Чжан Цюань, полулежа на циновке и не меняя положения, упорно молчал, словно не слыша обращенных к нему слов.

— Почтеннейший Чжан, — взмолился писарь из ямы-ня наместника по имени Гу, — соизволите сказать нам хоть что-нибудь, чтоб мы могли передать Нурхаци. Ведь это он послал нас к Вам. И если нам нечего будет передать от Вас, то всем нам несдобровать…

— Мне при дворе государя нашего, — голос Чжан Цюаня дрожал, выдавая его волнение, хотя лицом он оставался невозмутим, — были оказаны большие милости. Щедрое жалованье платили. А если покорился врагу государя, то, значит, ты пошел на то, чтобы любой ценой сохранить свою жизнь. И это означает — оставил о себе дурную славу потомкам. Хотя вот вы хотите, чтоб я жил, но я знаю лишь одно — умереть, и все тут. Я смерти жду и о покорности не мыслю. Поэтому оставлю истории свое доброе имя. И не намерен вовсе идти я бить челом разбойнику и дикарю.

Все, что сказал юйши Чжан, почти что слово в слово Нурхаци передали (понятно, о брани умолчали). С ним в это время сын был, Хунтайджи. Когда, слова юйши доложив, люди ушли, бэйлэ, не утерпев, спросил; «Ну что, отец, как Вы решили?»

Нурхаци не сразу отозвался. Пожав плечами, а потом вздохнув, как будто сокрушаясь, губы разжал: «Кабы он пришел покорность изъявить, то, понятно, мне надлежало со всею щедростью принять его. А тут ведь нет того. Наоборот, — в голосе Нурхаци зазвучало озлобление, — сражался до последнего и был пленен. А жить теперь — вовсе не в его намерениях. Раз человек хочет смерти, то зачем я стану о нем печься? Раз хочет смерти, так пусть и умрет. Ты и займись этим»^{87}.

«Достойный человек не заслуживает того, чтобы ускорить приближение его смерти, — решил про себя четвертый бэйлэ, подходя к постройке, где содержали Чжан Цюаня. — Раз в бою его смерть обошла, то вправе жить ещё он».

* * *

Взглядом скользнув по посетителю и быстро уяснив, что это важная персона (за то осанка и одежда говорили), Чжан Цюань уперся взглядом в пол. И как сидел, так и сидеть остался.

— Я — сын Нурхаци, — упершись взглядом в темя Чжана, представился четвертый бэйлэ.

— Большую честь мне оказали, — бесстрастно отозвался юйши Чжан, — что посетить меня пришли. — И продолжал при том сидеть, как прежде, лишь только в пол уж не смотрел.

Ногой ему хотел поддать четвертый бэйлэ, чтоб тот вскочил и поклонился, но как-то удержался. «Зачем пожаловал?» — в глазах юйши вопрос прочтя, заговорил увещевающе.

— Тебе наверняка из книг ваших известно, что два су неких государя Хуй-цзун и Цинь-цзун были в плену у цзиньского Тай-цзуна. — Увидя, как веки дрогнули у юйши, четвертый бэйлэ продолжал. — А если ты, лежа ниц, запросишь у отца пощады, то князем сделает тебя он. Мне хочется, чтобы ты жил. Так почему упрямишься ты так и не желаешь покориться?

— Те, ласки полные слова, которые мне довелось сейчас услышать, убеждают меня, что хочешь ты, чтоб я остался жив. Однако упоминания о Хуй-цзуне и Цинь-цзуне тут не совсем уместны. Династия была их не больно уж значительна. Иное дело— нынешняя, которой я служу. Её правитель — хуанди, единый владыка Поднебесной. Как же я могу, покорившись, стать на колени и нанести ущерб достоинству великого государства?

Умолкнув, Чжан Цюань вопросительно посмотрел на собеседника: «Продолжать ли?» Хунтайджи снисходительно махнул рукой: «Говори-говори».

— Я вот чего хочу, — с оживлением продолжал Чжан Цюань, — пусть два государства живут в мире и согласии. Пусть избегают появления душ людей, умерших от мечей и стрел. А что касается меня, то мое нынешнее имя разве не останется потомкам? Разве у меня нет матери, жены и пятерых сыновей? Умру я — они все могут сохранить.

Если ты желаешь, чтоб я жив остался, то это приведет к тому, что в храме предков прекратятся жертвоприношения. Поэтому говорю: кроме смерти нет иных желаний у меня.

— Впустую разговор, — молча идя к выходу, сказал себе Хунтайджи. — Отец был прав.

Присутствовать при казни юйши Чжан Цюаня четвертый бэйлэ не стал. Он только передал приказ: «Без крови. Как обычно». Два дюжих молодца от лука тетиву накинули юйши на шею, ногами тверже в землю уперлись и потянули. Когда тетива только коснулась шеи, успел ещё подумать Чжан Цюань: «Мне повезло ещё. Не довелось живой мишенью стать». Крайне жестокими слыли маньчжуры среди китайцев и корейцев. Рассказывали про Маньчжур, что пленных те в мишень живую обращали. Людей, попавших в плен, в ряд ставили и стрелы в них пускали. И те, кто ранен был лишь, не убит, был должен вынимать стрелу из тела своего и подавать её стрелку-маньчжуру^{88}.