От стен великой столицы до великой стены

Не ожидая нового, задвигался, забегал с налитыми кровью глазами. И полетели головы у многих, кого Сюнь нашел бездельником иль трусом. «Меня жалеют? — вопрошал себя. — Понятно, нет. Так и я жалеть не буду. Иль победителем в столицу въеду, иль голову пускай мне снимут».

— А он, злодей Нурхаци, малость приутих. Видать, морозы лютые заставили его людей в норы залезть и греться у огня. Ну ничего, скоро узнают, кто такой Сюнь Тинби. Войско я собрал, как-никак за сотню тысяч перевалило. О том ли ведомо тебе, злодей? Правда, та рать, что у меня, довольно разношерстна. Не все, кто в ней, знакомы с навыками боя. Но то пока. Еще есть время. А главное, в ней все больше старожилы здешних мест. Для них уйти отсюда — бродягами стать в Чжунюани. Ведь что Нурхаци говорит: «мне покоритесь и будете иметь, что было, а то и больше». Письмами подметными так и сыплет, удержу не зная. Сегодня вот опять подали мне.

— Так… что на сей раз пишет? Мы, говорит разбойник о себе, хан государства Хоу Цзииь. — Как так? — кровь в голову ударила Сюню. — Ведь говорить «Мы» приличествует лишь Сыну Неба?! И кто дал право дикарю себя именовать каким-то ханом?

Что там еще? Ага, бахвалится вор: «Мне Небо помогает, оно же осуждает Срединную страну». И потому он говорит: «Начальникам всех крепостей лучше всего Нам покориться, и пусть прочий народ Срединной идет под Нашу руку».

— Это слова собаки и барана! — в раж войдя, в тепле согревшись, хватил цзинлюэ кулаком по столу. И тот задвигался, как будто приподнялся. Кулак убрав, Сюнь в страхе на стол воззрился. Тот не стоял недвижно, словно мелкой дрожью исходя, плясал на месте.

— Воистину неведома эта земля! — успел промолвить Сюнь, как в комнату влетел слуга, глаза тараща: «Земля дрожит!» И вспомнились цзиплюэ чьи-то слова: «Когда земля трясется под тобою, то не угоден ей ты».

А пару дней спустя гонец, от устали бесстрастный, привез бумагу. «Дела сдавайте», — говорилось в ней.

— Вот жизнь она, — пожал плечами Сюй. — Просишь — отказом отвечают. Молчишь — дают, чего уж вроде не хотел. Ну что поделаешь? Сын Неба повелел — наш долг служить, где он прикажет.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Что ненки для зубов таких, как у Лэгдэн-хана? От них трещат хрящи бараньи, а пенки из сливок он зубами просто мнет, кидая их за горстью горсть в широкий рот. Охоч до пенок Лэгдэн-хан. Но что-то он сейчас их ест вроде бы без удовольствия. Такой вид у него, словно не пенки у него во рту, а сыра овечьего комок сухой.

Горсть проглотив, Лэгдэн губы сомкнул и окаменел, словно бурхан, что наискось сидел, ноги поджав, и благодушно глядел глазами без зрачков, чему-то улыбаясь. В отличие от него чахарский Лэгдэн-хан был мрачен. В углах рта белели остатки пенок. Казалось, ярость, выйдя из нутра Лэгдэна, застыла пеной белой на губах.

Чашу из потемневшего серебра Лэгдэн молча поднял к глазам, на Дно пустое поглядел и обронил негромко: «Управился я сам вполне. И мне делиться с кем-то вовсе не было нужды…» И тут, как вспугнутая стая птиц, налетели разом мысли… А вот выходит так, что первому ему, Лэгдэну, не быть уте в окрестных землях. Маньчжур Нурхаци в силу входит и заявляет о себе. И был бы кто он, тот Нурхаци… Кто знает имя его предков? А он, Лэгдэн, побег от дерева Чингиса. Предки его, Лэгдэна, по стойбищам вождей, потомком чьим себя считает Нурхаци, как победители прошли. Хоть и звалось владение Золотым и потому мнили правители его, что оно несокрушимо, однако, словно глиняный горшок, в куски рассыпалось. И вот теперь опять название прежнее — Айжин — звучит. Оно не просто режет слух ему, Лэгдэну, но душу леденит опаской, злостью.

Поставив чаше на кошму, Лэгдэн вгляделся в глаза недвижные бурхана. Взгляд ниже опустил потом и тут улыбки, застывшей на бронзовых губах, вынести не смог. Вдруг показалось, что бурхан молча подсмеивается над ним, Лэгдэном, и хан стремглав из юрты выбежал. Стоял, расставив ноги широко, хватая жадно ртом холодный воздух. После сидения в продымленной юрте все нутро просило скорей освежить его дыханием степи, напоенным разнотравьем.

Лэгдэн стоял у белостенной юрты, дыша уже спокойно и неторопливо, по-хозяйски глядел по сторонам. Лето было на исходе. В кочевьях наступала хлопотливая пора — припасы впрок готовить надо было людям. На краю неба вдруг замельтешила россыпь черных точек. Это, видно, воронье, подумал Лэгдэн и помрачнел: в той стороне лежал Телин, там вдоволь было корма для воронья. Изрядно, куда еще ни шло. Но кроме них осталось там Нурхаци позаботился о том. То, что китайцев полегло лежать немало и монголов. Под предводительством Цзэ-сая и Санарсая они напали было на маньчжур, едва лишь те Телином овладели, но Нурхаци разбил их в пух и прах.

Хотя тогда Лэгдэн остался в стороне, сражение под Телином здорово задело за живое. Выходит вроде так, что Нурхаци может вообразить себя сильнее всех окрест и пренебречь им, Лэгдэн-ханом. Да и монгольские князья, узнав про силу Нурхаци, все больше станут дружбы с ним искать. И кто тогда его, Лэгдэна, за хана всех монголов будет признавать?

Лэгдэн-хан сердито засопел. С той самой поры, когда узнал он о двойной победе Нурхаци в Телине, маньчжурский вождь не шел с его ума. Правда, не правилось и то, что норовил Нурхаци родичей лэгдэновых обидеть. Внучка ехеского Цзиньтайши женой была Лэгдэна. Но все это еще куда ни шло — возвышения Нурхаци терпеть было нельзя. Его непременно надо осадить. Коль не рукой, то хоть пока словами.

* * *

«Ответственный за подготовку войска» — такое звание дано сейчас мне. Свидетельство тому — печать. Но много ль проку от нее?» — Повертев ее в руках, Сюй Гуанцп отложил ее в сторону и скрепил письмо личной печатью. Послания друзьям, хоть речь идет в них о делах служебных, скреплять должностной печатью не пристало. Тем более, ее поставив, лишь подчеркнешь несоответствие между звучанием звания и подлинными возможностями. По сути дела, он сейчас лишь в состоянии в ответе быть за сохранность печати. А что до подготовки войска, то увы… Деньги нужны прежде всего, но их как раз и нет. Хоть сколько глотку не дери на площади глашатай, чтобы люди жертвовали для войска, что могли, а все равно, как будто все кругом глухие. Тупые головы никак в толк не возьмут того, что орды дикие, их если не сдержать, не уничтожить, дойдут сюда.

А те, кто дал согласие зачисленным быть в списки войсковые, различия не делают меж службой государю, своей стране иль у купца какого. Брюхо набить да приодеться — вот только на уме у них. Защитники они страны и государя до той поры, покуда жалованье платят.

Уж не одно прошение отправлено в столицу, чтоб денег дали — иначе разбежится войско. Все эти просьбы оставались без ответа. И вот сегодня написал уже своим друзьям, Ли Шицзао и Ян Динюну, чтобы пожертвовали на подготовку войска. Они, наверное, не откажут. Помогут, правда, больше самому ему, Сюй Гуанци, продержаться в должности «ответственного за подготовку войск». И только-то. Вот если б пушки дали, тогда б он, Сюй Гуанци, имел право сказать во весь голос: «Моими стараниями отведена угроза, которая нависла над страной с востока». Вот днями пала Кайюаиь… А что за ней?

Но он-то, Сюй, не может упрекать себя в бездействии. Он делал все, что мог. Денег просил у казначейства, У друзей. И, наконец, на собственный страх и риск отправил в Аомэнь двух соотечественников своих, крещенных, как и он. С письмом отца Самбиази и просьбой от себя послал он Михаила Чана и Павла Суна, чтоб пушки добыли они и к ним прислугу^{55}.

* * *

С самой весны Северная столица задыхалась от жары. Налетавшие из монгольских степей ветры не приносили свежести, по несли с собой зной и мелкую, как пудра, пыль, которая скрипела па зубах, запорашивала глаза.

Хуанди Ицзюнь постоянно испытывал какую-то сухость во рту, и чарка доброго вина ее не прогоняла. Есть не хотелось, одежда стала свободно болтаться на исхудавшем теле. Второй месяц недуг подтачивал изнутри Сына Неба, и во второй половине августа, когда лето шло к исходу, Ицзюнь скончался.

Едва вступив на трон, его преемник Чанло порядки взялся наводить. И многие из тех, кто прежде в силе был, почувствовали быстро, что будут вскоре не у дел. |Нам государь такой зачем?» — ив мнении этом сановников, которые страшились опалы, усердно укрепляла госпожа Чэн, бывшая любимая наложница Ицзюня, что с кончиной императрицы стала главной супругой Ицзюня. Госпожа Чэн во сне и наяву видела сына своего, Чансюня, хуанди. Но этому помехой был сын Ицзюня — Чанло. Еще при жизни отца какой-то человек пробрался в покой Чанло и чуть не убил его дубинкой. Со смертью Ицзюня Чанло на трон сел, там места не оставив Чансюню. Того простить госпожа Чэн никак не могла. К тому ж еще добавилась немалая обида: ей отказали в звании вдовствующей государыни. «Всему виной — Чанло, — шипела злобно, словно кобра, Чэн, — ну погоди, дождешься ты…»