Отчаянная осень
Шрифт:
Случилось…
У кого-то хватило ненависти ее запереть.
Господи! Пошли мне маленькую любовь, которая открыла бы двери.
Глупости! Глупости! Глупости! Никакой любви ей на надо. Ей нужен элементарный ключ. И она стал, рыться во всех шкафах и ящиках, она искала – хотя знала, его нет. Находя какие-то ключи, даже с виду совсем другие, она зачем-то вставляла их замочную скважину, пытаясь что-то сделать. И то что она пробовала открыть большую дверь маленьким ключом от ящика письменного стола, вся нелепость этого действа вдруг так сдавила сердце, что показалось – умирает. Тогда она села в кресло и стала дышать по системе, чтобы легче было шевелиться бедному сердцу.
Темнеть стало быстро, а тут еще эти шторы, которые
Заперта ненавистью.
Марина бегала по городу.
В беге не было логики, она не знала, куда бежать, к кому. Примчалась к Шурке, позвонила в дверь, Шуркина мать открыла ей и сказала, что понятия не имеет, ни где Мишка, ни где ее собственная дочь. Но если их нет двоих, может, у них какое-нибудь мероприятие?
Марина прошла мимо лавочки, на которой сидели мужчина и мальчик. Они говорили о чем-то, а неподалеку гуляла большая черная собака.
Марина прибежала к школе, но та была темной. Все-таки она обежала ее кругом и увидела, как собирается к отъезду цирк.
Тогда она побежала домой к Оксане Михайловне. И звонила, звонила в дверь… Но ей не открыли.
В кабинете стало совсем темно. Между темнотой и количеством воздуха обнаружилась странная зависимость. Чем темнее становилось, тем и разреженней был воздух.
Требовалось открыть фрамугу.
Скрючившись от боли в груди, Оксана Михайловна добрела до подоконника. Во дворе цирка горели мощные лампы, потому что сборы продолжались.
Как это по законам физики? Из темноты светлое видится хорошо, но из светлого в темноте ничего не увидишь. Они не увидят ее на подоконнике на своем освещенном дворе.
Оксана Михайловна просто легла грудью на холодный подоконник, испытывая облегчение от этой глупой позы, холода и вида живых действующих людей, которых вполне можно позвать, если открыть окно. Позвать и сказать, что случилось недоразумение, захлопнулась дверь. И они, люди, придут с топором или ломиком, ковырнут разок – и она выйдет, смеясь.
«А я уж приготовилась тут ночевать!»
И будет это красиво и небрежно, и этот мальчишка увидит, как она весела и спокойна.
Она уже потянулась к шпингалету и отпрянула.
Все ее существо воспротивилось этому. Ну не могла она это сделать. Не могла! Не могла она кричать с подоконника. Она уважала себя и хотела уважать дальше, а это отбросило бы ее назад, в то мучительное время, когда она не знала, как жить и как быть. На долю ее поколения досталось крушение иллюзий и авторитетов, все разламывалось до кирпичей, и надо было иметь силу восстановить себя самое из этой разрухи. Она восстановила. Из всех человеческих добродетелей она взяла силу. Она ногой отпихнула всякие там женские фигли-мигли. Сила, здоровье, ум, чистоплотность, порядочность – это что, мало? Это золотого качества доспехи. И они ее не подводили. И чтобы теперь она вопила с подоконника, как какая-нибудь трусливая баба? Нет!
Она продолжала нелепо лежать, почти касаясь лбом окна, но ей стало легче.
Завтра – никаких репрессий. Она просто пригласит его и спросит: «Ну, скажи, ты доволен?»
Она хочет увидеть на его лице не раскаяние – оно ей не нужно. Она хочет увидеть поражение.
«Людей, – скажет она ему, – не сламливали застенки на долгие годы, а ты хотел победить меня за одну ночь?»
Но тут снова заломило в боку, потому что получалось – она признавала, что наказана им, но ведь наказание подразумевает вину. А вины не было…
Снова она вспоминала прошедший день и всю жизнь.
Хорошая была жизнь. Чистая и ясная.
И день был нормальный.
Немного испорчен туфлями на низком каблуке и этой выходкой Одинцовой. Девочка из истеричек. Оксане Михайловне ее мать говорила, как Шура стала ненавидеть
отца после суда. Собственно, именно это и позволило Оксане Михайловне привести пример с прорабом. Если бы она знала, что девочка продолжает любить отца, она никогда бы не решилась коснуться этой темы. Просто у девочки дурной характер, а от него хамство. И было направлено это хамство не против Оксаны Михайловны, а против Ирочки, которая, надо признать, некстати завела этот разговор о генетическом коде.Кстати, есть он на самом деле или все-таки верно то, как ее учили: первопричинны и определяющи только условия существования и воспитание? Доказательство тому – всякие Маугли. По коду-то они человеки, по воспитанию – звери. И воспитание оказалось сильней.
Вот она сама себя воспитала и сотворила, как любимый ею в молодости Базаров.
Странно, Тургенева она не любила. Базаров же… Он ей дал все.
Погасли две из четырех больших ламп, освещающих конюшенный двор.
Оксана Михайловна испугалась так, как не пугалась никогда в жизни.
Эти чужие, неприятные ей изначально люди были сейчас нужны хотя бы в виде пейзажа за окном. Они были возможностью выхода, в котором она не нуждалась, но ведь горят на всякий случай слова «выход здесь» в кинотеатрах, театрах, других общественных местах. Простое психологическое утешение, но оно нужно. Вот и ей эти люди нужны просто так… Чтоб смотреть на них, лежа грудью на подоконнике.
А Шурка в это время сидела на крыльце школы. Она решала вопрос, выпускать ей Оксану или подержать еще. Она крутила ключ на пальце и представляла будущий с ней разговор.
– Можете меня исключать, – скажет ей Шурка. – Я все равно не приду больше в вашу школу.
Она уже пошла к двери, как увидела – или ей показалось? – по улице неровно, будто пьяный, прошел Мишка.
– Мишка! – закричала она.
А он – или не он? – рванул куда-то в сторону, как будто она сделала ему больно.
– Мишка!– неуверенно позвала она еще раз.
А Мишка бежал умирать. Он искал в городе место, подходящее для этого. Он не знал, как умрет… Но знал: место, для этого предназначенное, узнает сразу. Остальное же произойдет само собой. Он обежал полгорода, ныряя в тупики и подворотни, но не находил места для своей смерти. Он выскочил к школе случайно, даже удивился, увидев ее, и тут услышал Шуркин голос. Пришлось просто прыгнуть в кусты и потом замереть, пока она пробегала мимо. Почему она ночью возле школы? И это была первая посторонняя мысль, пришедшая ему в голову. Он тут же отбросил ее прочь – ненужную, неважную, но она на брюхе тихо подползла обратно: все-таки чего она торчит возле школы? «Не мое это дело! – закричал на ползающую мысль Мишка. – Не мое дело! И все». Но с толку был сбит… Он смотрел из кустов на темный куб школы, освещенный с одной стороны лампами, горящими на цирковом дворе. «Все еще собираются…»– подумал он. Это была вторая посторонняя мысль. Он вспомнил Сашу. Ему хотелось его ненавидеть, но это не получалось. «Пусть живет!» – подумал Мишка вяло. И вообще он стал вялым, ему захотелось спать, и он вдруг сообразил, что, наверное, эти вот кусты возле школы и есть место его смерти и этот смаривающий его сон – просто приближение ее. Значит, все случится, как он хотел?
Саша пришел в цирк к самому концу сборов. Машины с животными вот-вот должны были уехать к поезду. Рабочие выключали свет.
– Проверьте все, чтоб ничего не забыли! – сказал директор.
Последней невыключенной лампой стали обшаривать двор. В какую-то секунду слепящий луч скользнул по стене школы, мазнул по окнам, и Саша увидел на подоконнике второго этажа женскую фигуру.
– Стоп! – закричал он, удерживая свет.
Но луч ушел дальше… Окно стало темным, но не сошел же он с ума? Видел же он женщину! Саша подошел близко к школе и стал всматриваться в стекла и нашел-таки распятую фигуру. Женщина слабо шевелила рукой, как будто то ли звала, то ли прощалась.