Отчаянное поколение

Рождество уже через месяц, и впервые Отто встретит его вне дома. С робкой осторожностью он думает о праздничных песнях, которые каждый год доносятся из старого радиоприемника, стоящего на секретере в гостиной, об имбирных пряниках и крепком глинтвейне — ему всегда разрешали попробовать немного в рождественскую ночь, - о запахе пышущих сдобным жаром булок, о заснеженных берлинских улицах, переливающихся искорками огней, и в груди становится жарко, словно он сидит возле полыхающей огнем печи.

– Там, дома, у тебя кто-нибудь остался?
– Отто поворачивается к приятелю, стараясь не кривить губы от нестерпимой тоски, гложущей его до костей. Франц едва заметно улыбается.

– Жена. Когда я уходил на фронт, она ждала ребенка.

*

Винтовки выходят из строя на четвертый день.

Те, что еще могут стрелять, унтер-офицер раздает солдатам, когда они входят в деревню, недавно покинутую партизанами.

– Проверьте все дома в округе, если кто-то остался внутри - не пощадите лишней пули. Вы не хуже моего знаете, как эти свиньи умеют прикидываться.

Отто устал, у него заледенели ноги, губы едва шевелятся, а мороз так и норовит больно ущипнуть за нос. Они все - обессиленные, замерзшие, - волочатся по снегу, словно равнодушное ленивое стадо, неспособное отразить самый слабый удар противника.

Каждый день кто-то умирает от холода или болезни, и со временем известия о новых смертях становятся такими же обыденными, как безвкусные консервы на завтрак.

Он бродит по чужим домам, вглядывается в фотографии, развешанные по выцветшим желтым стенам. Позабытая в спешке деревянная посуда, незаправленные постели, остывшие печи, плесневелые куски хлеба на столах. Что сталось с прежними жильцами, не знает никто: одни ушли в леса, примкнув к партизанам, другие бежали в города, чтобы защитить себя и своих детей.

Закрыв нижнюю часть лица шарфом, он поднимается по ступеням, тянет на себя дверь и ступает внутрь, отчего протяжно скрипят половицы; внезапно от стены отделяется тонкая тень, быстро исчезая за углом, и Отто неожиданно пугается, вскидывая вверх винтовку и неуверенно шагая из сеней в комнату. У девочки, что сидит на кровати, недетский тяжелый взгляд, толстая коса навыпуск, длинное туловище и серьезно поджатые тонкие губы. Между лавками торопливо пробегает черная кошка.

– Это твой дом?
– спрашивает он.

Девочка молчит, качая ногой, обутой в коричневый валенок. Отто старше ее на четыре года, может, на пять лет. Когда ему было тринадцать, отец только начинал подниматься по карьерной лестнице, став берайхсляйтером партии, и мальчика приняли в юнгфольк, где он впервые увлекся литературой, все свободное время просиживая в библиотеке. На улице тихо, снег ложится на землю рыхлыми белыми слоями, заметая следы от сапогов.

– Уходи, беги в лес, - Отто старается не смотреть на подростка, надвигает каску на лоб, чтобы не было видно его растерянного взгляда.
– Пожалуйста, уходи, - он делает сбивчивые жесты руками, указывает на окно.

На его удивление, девочка правильно воспринимает сказанное на незнакомом языке, осторожно соскальзывая с высокой, плотной кровати и подходя к окну. Несмотря на мороз, Отто чувствует, как от напряжения потеют ладони, а щеки наливаются румянцем. Девочка распахивает раму, взбирается на подоконник и спрыгивает вниз. Есть надежда, что она останется незамеченной, если успеет скрыться между деревьев.

Через десять минут Отто несколько раз обходит дом, подошвой сапога затирает едва заметные следы, припорошенные снегом, и возвращается в роту, опоздав на обед.

Взвод неспешно растекается по улице, занимая самые большие дома, в которых можно обосноваться вчетвером или впятером. Франц держит на коленях черную кошку - единственную обитательницу опустевшего жилища.

– Сегодня я в первый раз расстрелял русского, - тихо хвастается молодой солдат своему соседу, расположившегося на полу около печи.

– Кто это был?
– Отто резко оборачивается назад, стараясь преодолеть волнение в голосе.

– Почем мне знать; какой-то дед, - отвечает тот.

– Это не повод для бахвальства, Петер, - усмехается Франц, поглаживая притихшее животное.

– Что?
– обиженно вскидывается Петер.
– Фюрер говорил, что это не люди, а необузданные звери, для которых выстрел в голову — самое гуманное наказание из прочих!

– Кошка тоже зверь. Что же теперь, расстрелять всех кошек?

Ночная тишина липнет к окнам полчищем черных мух. Отто хочется спать, но сон все никак не приходит, заставляя его мучиться от тошнотворного осознания, что весь следующий день придется провести на ногах и в попытках перебороть мигрень, которая рано или поздно появляется у каждого солдата, хоть раз побывавшего в окопе под артиллерийским обстрелом. Ворочаясь, он старается не разбудить остальных. Неожиданно он слышит, как хрустит во дворе снег под чьими-то ногами; едва Отто успевает повернуть голову на звук, как Франц бесшумно поднимается, берет в руки винтовку и выходит на крыльцо. Через несколько секунд раздается выстрел.

Отто, схватив оружие, выбегает во двор, бешено озираясь по сторонам. Его колотит от холода — сначала взгляд натыкается на замерзнувшего насмерть часового, бессильно обмякшего возле сарая; затем он смотрит вперед и видит Франца, который скорчился на земле, прижимая ладони к раненому животу.

– Это мой дом, - произносит тихий голос за его спиной.

Нечто, разлившееся по телу ледяным параличом, пригвождает его к месту, но ярость — глухая, жаркая, отчаянная — мгновенно растапливает лед, и тогда он, стискивая зубы, разряжает очередь в детскую грудь, пока не заканчиваются патроны, а потом, когда девочка падает, бросается к Францу, пока остальные суетятся вокруг убитой партизанки, возле которой валяется советское ружье.

– Сейчас, сейчас, я позову сестру, - тихо говорит Отто своим маленьким горько-усталым ртом, и его руки дрожат, накрывая сверху рану, из которой выплескивается кровь.

Франц морщится; у него совсем белое лицо.

– Ты хороший парень... надо... Зеерштрассе, второй дом... пожалуйста.

Рыжие всполохи озаряют небо над верхушками истощавших сосен. Партизаны привели за собой красноармейцев. Раздаются бойкие команды обер-лейтенанта, наружу вытаскивают пулемет, рядовые занимают позиции.