Отчуждение. Роман-эпопея

Ученых поверг в шок этот неказистый остромордый зверек. Он оказался потрясающим папашей, в каком-то смысле — образцом мужского поведения во всем подлунном мире; можно даже сказать, этот грызун отстоял честь мужского племени. Пока вокруг кипели споры относительно того, надо ли мужчине присутствовать при родах и как в этом случае себя вести, выяснилось, что самец русского хомячка (божья тварь, в смысле Божья Тварь, что ни говори!), к стыду и невежеству людей, уже давно решил эту надуманную проблему. Он деловито и без паники принимал роды, сам перегрызал пуповину у плода, бережно и аккуратно принимал потомство и при этом невероятно нежно ухаживал за подругой. Исключительно нежно. Ученые прослезились. Животное заподозрили в том, что оно является стихийным носителем «нравственных начал». В числе прочих рассматривалась и ангельская версия. Вопрос о том, есть ли у животных сознание, даже и не обсуждался: ученым был явлен образец сознательного отношения к своему долгу. Какое вам надо еще сознание?

Всех животных выписали из Красных книг и поспешили завести другую книгу: Братья Наши Меньшие. Споры о том, могут ли красивые, но приличные женщины позволить себе манто из шиншилы, де-факто были объявлены каннибальскими (в грядущем де-юре — «надела манто и стала ты кто?» — никто не сомневался). Все шло к тому, что для животных надо было строить не зоопарки, а школы и университетские пандусы.

Вот только говорить бедные животные пока не могли. Этот синдром известен миру под названием «собачий синдром»: песик все понимает (глаза умные, хвостом виляет от восторга и дружелюбия, лапу подает — чего ж вам больше?), а сказать ничего не может. Собственно, это и не порок, и даже не собачий, а обычный студенческий синдром: студенты тоже все понимают, а на экзамене молчат, изумляя профессоров блеском умных глаз. Ничего, со временем это проходит. К сожалению, студенты рано или поздно начинают говорить.

Оставалось только экспериментально уличить хомячка — возможно, ближайшего родственника homo! (пардон, человекообразные) — в нравственности и гуманизме, чего ради за «объектом» организовали пристальное научное наблюдение. Сенсация назревала.

Вскоре, правда, выяснилось, что проделывал все эти в высшей степени «человеческие» операции хомячок не совсем бескорыстно. Дело в том, что самка, его любимая подруга, которой он только что цветы не дарил, могла зачать следующее потомство в считанные часы после того, как разродится предыдущим. Иными словами, хомячку сам Бог велел поторопиться, если он, конечно, хотел исполнить свой супружеский долг. А хомячок, судя по всему, очень этого хотел, потому и старался изо всех сил. В результате все были окружены заботой и лаской.

Вот откуда вся эта точность, аккуратность и быстрота! Вот она, подлинная подоплека любви! Берите пример, папаши. Он «думал» только о себе — а его «близким» казалось, что он заботится исключительно о них. (Вопрос о том, думал ли хомячок, и если да, то чем именно он, с позволения сказать, думал, вновь был переведен из очевидно решенных и раз и навсегда доказанных в дискуссионные.)

Люди, homo sapiens‘ы, разумеется, не хомячки, я согласен (это же очевидно); однако синдром русского хомячка — это как раз то самое «человеческое, слишком человеческое», которое им, людям, не чуждо. Я всегда нервничаю, если не вижу в поведении человека честных мотивов хомячка; к счастью, этот зверек оказался эталонным в высшей степени: не подвел еще ни разу.

Как только мне застит глаза огромное человеческое благородство, я спешу вынуть большой носовой платок и тут же вспоминаю о русском хомячке. Мне становится легче. Сухой платок возвращается на место. Рядом с памятником «собаке Павлова» я бы непременно воздвиг на холмике пьедестал хомячку — но только изобразил бы его не в лицемерной позе «принимающий роды верный спутник жизни», а в какой-нибудь другой, более для него характерной и значимой. Готов первым внести посильные пожертвования. Так проиллюстрировать человеческую природу, так открыть глаза умным, думающим людям — это дорогого стоит. Хомячок постарался не меньше Достоевского или Булгакова (Михаила, того, что писал о прикольном дьяволе, персонаже Хеллоуина). Обязуюсь носить цветы к подножию пьедестала (я о памятнике Хомячку) примерно раз в год.

А теперь о Лоре (приведем в действие механизм отчуждения от хомячка; кстати, время от времени это совершенно необходимо, чтобы ощущать себя человеком).

Глава V. Лора

О, Лора!

Я думал, эта женщина полюбила меня за мои редчайшие достоинства; оказалось, что ей надо во что бы то ни стало уйти от мужа (хомячок, жму соломинку-лапку, холодную, судя по всему, как у всех грызунов!).

Но это не вся правда. Вся правда заключалась в том, что эта женщина заслуживала любви — ибо если не она, то кто же?

Именно она открыла мне глаза на женскую природу, именно она научила меня любить женщин, а не презирать их за то, что они не мужчины. Женские достоинства существуют только как крупные человеческие недостатки: вот сухой философский остаток нашего роскошного общения. И это не претензия на афоризм, это универсальный ключ со стойкой сусальной позолотой к сердцам существ, относящихся к прекрасной половине неразумных homo sapiens‘ов. Женщина научила меня смотреть на себя глазами мужчины, представления не имея о том, как устроено мужское зрение. Так сказать, вручила мне ключ. Просто она не стеснялась быть женщиной.

Итак, однажды я увидел Лору. Сопротивляться ее чарам было бессмысленно и бесперспективно, и уже на девятнадцатой минуте знакомства я толковал ей о кодексе, регулирующем отношения семейных пар, то есть отношения женатого мужчины и замужней женщины, изменяющих своим драгоценным половинам и оттого страдающим и ранимым.

— Кодекс называется «Техника безопасности общения». Два аспекта во главе угла, — вещал я.

— Какие? — склонила головку набок Лора.

— Гигиенический и информационный.

— За технику безопасности у нас в КБ отвечает Фаддеич, — головка задумчиво перевалилась слева направо.

— Вы меня не изволили понять, мадам, — интимно ворковал я. — Гигиена как аспект безопасности в отношениях полов…

— Это правда твой брат? — спросила она у Мау, не сводя с меня малахитовых глаз.

Та закивала головой, излучая глазищами серого жемчуга гордость за брата.

— Вы чистый мальчик, если я правильно поняла. И вам вовсе не идет маска циника. За гигиену с моей стороны можете не беспокоиться. Но я рада, что вы так разборчивы. Это и меня успокаивает. Информационный аспект безопасности, если я правильно понимаю, — это сплетни, которые недоброжелатели могут довести до ушей вашей жены, не так ли?

— Да, злые языки. Представляете, мы с вами всего лишь спим, а они болтают Бог знает что…

— Хороший мальчик, хороший. Ну, что ж, прощайте, милый кавалер. Приятно было поболтать.

— То есть как это «прощайте»… А когда же свидание?

— Свидание надо заслужить. Поухаживайте за мной, покажите, на что вы способны, а там посмотрим. Плените меня. Заставьте меня поволноваться. Но не торопитесь, а то успеете.

— Разве я не поухаживал? Мне показалось, я был неотразим.

— Бездарную лекцию о гигиене полов зрелой женщине вы считаете ухаживанием? Ваше счастье, что я разбираюсь в людях, а не то отшила бы раз и навсегда. Так и быть: дам вам еще пару шансов. Или нет… Давайте поступим иначе. Я вам даю единственный шанс. Сейчас или никогда. Сию секунду. Тащите меня в постель. В вашем распоряжении сорок минут, весь обеденный перерыв. Я готова.

— Как это — тащите? Это было бы наглостью с моей стороны.

— Ну, вы же требуете свидания? Вот я и не устояла. Вы такой обаятельный. Целых два аспекта безопасности — и я вся твоя. Ты своего добился, красавчик. Презервативы мы у Сары одолжим.

Мау смотрела на нас во все глаза. Она любовалась нами обоими.

Я подошел к Лоре и почтительно поцеловал ей руку.

— Готов извиниться, если чем-то невольно обидел. Это не входило в мои планы. Признаюсь: после вашей тактичнейшей выволочки я бы начал с другого аспекта безопасности.