Отчуждение. Роман-эпопея
Шрифт:
Я боялся, что Мау все испортит, окажется заурядной хищницей, но она оказалась на высоте. Она не скрывала свой интеллект, не делала вид, что его не существует, но при этом не кичилась им, а ждала от меня, носителя разумного начала, какой-то высшей мудрости. За жалкий интеллект, расчет и прагматизм ее хотелось растерзать, конечно; но она не скрывала своей общеженской сущности, и чувство, которое влекло к ней, сладко раздирало меня на части: я с удовольствием прощал ей то, что она женщина, укоряя себя за то, что я мужчина.
Боюсь, каким-то верхним чутьем она усекала природу моих терзаний и ласково удерживала меня на тропинке, ведущей к Голгофе, легонько при этом подталкивая вперед холеным пальчиком, который иногда (и все чаще) казался мне дулом изящного дамского браунинга. Формально
И любил я ее именно за это все больше и больше.
— Я не позволю тебе выйти замуж за Вадима-Сатану, — решительно говорил я в минуты слабости, раздавленный любовью. — Я люблю тебя.
Она перебирала мои волосы и молчала. Из ее молчания красноречиво следовало: во-первых, если и выходить второй раз замуж, то за того Вадима, у которого денег гораздо больше, чем ума; во всяком случае, ум или деньги мужа — большая проблема, с точки зрения порядочной женщины (не понимающей, кстати, зачем дан ум, ежели он не приносит денег; как можно умудриться сотворить такой выбор: ум или деньги? — на это только глупые мужчины способны); во-вторых, что ты мне можешь дать — скажем прямо, гарантировать? А?
Здесь ее молчание красноречиво прерывалось, и я начинал нервничать. Именно в этот момент она произносила тихо и убедительно, развеивая все мои сомнения и навевая на душу жуткий мрак:
— Я тебя тоже люблю.
Ну, как не убить после этого бедную женщину, которую любишь?
Разве по-своему она была не права? Права, в том-то все и дело. Если бы она так не считала, если бы она не молчала в «этом смысле», я бы первый ее перестал уважать (а Хомячок бы первый меня поддержал); я злился на нее по другой причине — по той причине, что она, как и всякая женщина, видела выбор там, где его не было для меня, умного мужчины. Разве деньги можно предпочесть уму, а, Соломон (здесь я уже обращаюсь не к Хомячку, заметьте, а к моему умному предку)? Почему я должен всем доказывать, что ум тоже чего-то стоит? А? Бьюсь об заклад своим романом, что Суламифь не была первой женщиной, так раздражающей умного мужчину. Это началось еще до того, как Господь сотворил Еву. Разве нет, Соло?
Мау, тонкая натура, оценивала меня вот по какой позиции: сумею ли я так разукрасить райскими впечатлениями ее жизнь, чтобы это стоило больших денег? Смогу ли я сделать так, чтобы без денег было интереснее, чем с деньгами? Ведь во мне и только во мне есть то, что ни за какие деньги не купишь. А вдруг смогу?..
Тогда игра стоила свеч, а ум — денег.
И по-другому она «думать» не могла: иначе она перестала бы быть женщиной. И я злился на весь свет, понимая, что злиться не на кого: она права потому, что она женщина; злился на себя — из-за того, что был по-мужски прав, что не мог отказаться от Мау; злился на Мау — за то, что она не могла хоть немножко вникнуть в проблемы мужчины. Все это было забавно и смешно — и злило меня еще больше. И совсем уже добивало меня то, что она необидно смеялась, видя, как я злюсь по какой-то странной причине. Я и сам себе порой напоминал молодого пса, утомленного и раздраженного погоней за собственным хвостом — реально виляющим фантомом в дюйме от чуткого носа. В этом и проявлялось мое высшее достоинство: я понимал, что в этой ситуации стоит улыбнуться. Никто ни в чем не виноват. Так устроен свет, старина. Кому об этом знать, как не тебе, Соло?
И, улыбаясь, я любил Мау и не мог отказаться от нее: это было бы отчуждением от жизни. С точки зрения философа — глупость величайшая, к тому же унизительная.
Простая женщина задала мне, Соломону, загадку, над которой я бился теми днями и ночами, когда она оставляла меня и уходила к Вадиму-Сатане, своему жениху (интересно, что он думал о ее родинке?).
Она поступала умно.
А я?
Если мои муки и были формой отчуждения, то от чего, интересно?
Глава XIII. Круг пятый: Вадим-Сатана
Я знал, что мне надо добиваться ее более активно (она всячески давала понять, что ждет не дождется решительной мужской отмашки), я должен был «потерять
голову», но почему-то не спешил делать это; я отчего-то длил свою муку, деля тело и душу моей Мау с другим (проклятая родинка, начавшая, в конце концов, напоминать мне бабочку, не давала покоя); я тоже выжидал — но с явным ущербом для своей репутации. Ситуация каким-то неуловимым образом работала не столько против нее (хотя двусмысленности и в ее положении было хоть отбавляй), сколько против меня. Именно я проявлял слабость (нерешительность), а не она, что становилось очевидно нам обоим. Она жила с двумя — а виноват был я (в случае с Лорой, помнится, было наоборот: она тонко подыграла мне, изображая чувство вины; с другой стороны, она угадывала мои тайные желания, угождала мне, мужчине; как не простить после этого преданную женщину? Надо иметь каменное сердце!). И Мау, надо отдать ей должное, сполна воспользовалась этим преимуществом — и я вновь аплодировал моей прекрасной подруге, не забывая при этом сверкать очами и скрежетать зубами. Ну и женщина досталась мне в мои сорок с небольшим!Мне стало ясно, что с подобными женщинами я еще дела не имел. Возможно, это был не мой тип женщины, возможно, мне подходило что-нибудь попроще; но чувство по отношению к ней не оставляло мне выбора: я, словно приговоренный, лез в пасть к удаву с таким обычным и ласковым именем — Любовь.
Если уж быть честным до конца, меня мучило еще и любопытство, чисто мужское желание заглянуть за пределы положенного, за плотно зашторенный занавес: чем же все это кончится? Мы умрем, это ясно; но что же успеет произойти до смерти? Женская жажда познания иного рода: закончится ли дело свадьбой? — вот предел их любопытства; мужчин же интересует не свадьба, а логика развития отношений.
Решение было простым, и я, как выяснилось, подозревал об этом давно: надо было пойти к Вадиму-Сатане и поговорить с ним. Мау была согласна с таким моим решением («Разумеется, — мурлыкнула она, поощрительно гладя меня по щеке. — Печень не должен подозревать, что я была твоей любовницей»; напоминать мне об этом было излишне, но если это было не заботливое напоминание, а укол, то он угодил в нужное место: ныл долго и болезненно). Она, собственно, ничем не рисковала: она готова была остаться с сильнейшим — для улучшения породы. Как любая нормальная самка по велению дикой природы. Это меня, конечно, злило и раздражало: ведь моя культурная порода не значится в природе элитной; но Мау и в этот раз была права. Приходилось улыбаться.
А вот разговор с Вадимом-Печенью оказался вовсе не таким простым, как это представлялось мне.
Он встретил меня, поигрывая той самой маской Сатаны.
— Стаканчик виски? Насколько помнится, вы неравнодушны к спиртному, мой друг. А это один из признаков вырождения породы.
— Обращайтесь ко мне просто — сэр, без лишних церемоний, — галантно оборвал я своего визави. «Я равнодушен даже к глупости», — хотел было добавить язык мой враг мой, но вовремя был придержан, ибо друг мой, которого я когда-то представил своей сестре Саре, действительно сделал глупость: дал понять, что будет разговаривать со мной с позиции силы. Вроде бы с открытым забралом «иду на вы»; но это давало преимущества мне: демонстрируя силу, он обнаруживал свой страх. Я почувствовал, что общение с такой женщиной, как Мау, привело меня в блестящую психологическую форму. Тонкость, оттенки и нюансы становились моим оружием. Если, конечно, не предстояло боев без правил, то бишь безобразной драки: тут уже все средства были хороши.
— Виски, благодарю вас, — процедил я тоном прирожденного лорда.
Он небрежно, словно конюху, плеснул в хрустальный стакан со льдом больше, чем мог позволить себе выпить джентльмен: такое невинное желание унизить меня привело к тому, что он унизил самого себя, причем самым мелочным образом. Принимая увесистый стакан (чем не холодное оружие?), я дал это понять смутной полуулыбкой.
Противники обменялись уколами, как сказали бы в протоколе светской хроники. Я углубился в дегустацию выдержанного виски, этого благородного самогона, — то есть продолжал наносить уколы, вынуждая своим молчанием приступать противника к действиям. Хозяин дома отнюдь не являлся хозяином положения.