Отец Иакинф

Среди новых миссионеров выделялся, пожалуй, иеромонах Аввакум Честной, молодой человек лет двадцати пяти, немного болезненный, но ума острого и соображения быстрого. Объяснения он схватывал на лету и запоминал их, кажется, крепко. За него Иакинф был спокоен — и правил строгих, и китайскому языку в Пекине выучится. Правда, второй иеромонах Феофилакт Киселевский, хоть и окончил академию вместе с Аввакумом, но много уступал ему и в соображении, и в прилежании. Куда толковей был не кончивший курса иеродиакон Поликарп Тугаринов. Не то чтобы у него были особенные способности, но он постигал китайскую грамоту с завидным упорством. Неудачи его огорчали, но не смущали, день-деньской корпел он над упражнениями, десятки раз переписывал иероглифы, которые давал им Иакинф на уроках.

Помимо духовных лиц и двух студентов, прикомандирован был к миссии и лекарь, чего прежде не было и что тоже настойчиво рекомендовал Иакинф. Человек он был не без способностей и окончил в столице Медико-хирургическую академию. На год были прикомандированы и двое ученых — астроном Фус и ботаник Бунге.

Препровождал же новую миссию до Пекина и должен был привести в отечество старую подполковник генерального штаба Ладыженский, как выяснилось, старинный товарищ и приятель Погодина по гимназии. Это был высокий самоуверенный офицер лет тридцати, из тех, которые пользуются малейшей возможностью взглянуть на себя в зеркало, весь бравый вид его как бы говорил: "Экий я, право, молодец!" И бас у него был начальнически-жирный. Но человек он, вместе с тем, был неглупый и в меру ученый. Успел уже попутешествовать на своем веку, побывал в Бессарабии, в Болгарии и Валахии, много любопытного порассказывал о болгарах, как слезно просили они нас идти на Константинополь. Во всяком случае, от него, надо полагать, Азиатский департамент может получить немало новых сведений о Монголии и о Китае. Это не Первушин, с которым Иакинф столько намучился.

Все они понимали, что без китайского языка в Пекине им придется нелегко, и потому занимались с усердием, что было Иакинфу по душе. Да и барон Шиллинг, собрав их у себя перед началом занятий, сказал, что им просто повезло, что первым учителем китайским к ним определен наш знаменитый хинезист, который до тонкостей изучил в Пекине китайскую грамоту и говорит по-китайски, как природный китаец.

Начальника в новой миссии не было. Он уже дожидался ее в Пекине. По словам Ладыженского, им был назначен по высочайшему соизволению иеродиакон прежней миссии Вениамин Морачевич — во внимание, как было сказано в указе, "к усердным его трудам и одобрительным о нем отзывам архимандрита отца Петра". Что ж, это, пожалуй, разумно. Десяти лет для совершенного познания такого языка, как китайский, недостаточно. Иакинф и сам в свое время не прочь был остаться в Пекине на второй срок, как ни тянуло его на родину.

Сопровождали миссию за границу также действительный студент Казанского университета Попов — до Урги и до Пекина — кандидат философии Ковалевский, который также вызвался посещать уроки Иакинфа. Так что составилось как бы целое училище.

Из всех его учеников самым способным показал себя именно этот, сверхштатный, Ковалевский. Звали его Осип Михайлович, был он высокий красивый мужчина лет тридцати, с горделивой осанкой природного шляхтича и упорством и трудолюбием истинного спартанца. Иакинф пожалел даже, что ехал Ковалевский в Пекин не на полный термин, а только на несколько месяцев, пока сменяются миссии. Сколько бы он успел, ежели бы провел в Пекине десять лет, как прочие! Но по предписанию высшего начальства он был прикомандирован к миссии для усовершенствования познаний в монгольском языке и приобретения книг на монгольском и тибетском для Казанского университета. Да и сам он увлечен был именно Монголией. Способностей он был редкостных. Когда позапрошлым летом они с Поповым приехали в Иркутск для занятий с Игумновым, ни тот ни другой монгольского языка не знали вовсе. А теперь он и объясняется с монголами свободно, и составляет монгольскую грамматику, и вот принялся за составление монголо-русско-французского словаря. Понятно, почему так восторженно отзывался о нем старик Игумнов.

За два года Ковалевский исколесил бурятские степи, посетил чуть не все ламаистские дацаны за Байкалом, даже в Ургу сумел съездить. Из этих поездок он вывез наблюдения интереснейшие. Иакинф посоветовал ему составить сравнительную таблицу бурятских и монгольских наречий, чтобы показать сродство этих двух соседних народов. Мысль эта Иакинфа давно занимала. Но он чувствовал, что у него у самого, пожалуй, уже не дойдут до этого руки, и рад был подать эту идею человеку пытливому, готовому посвятить свои недюжинные способности изучению Монголии, ее языка и словесности.

Пока миссия находилась в Кяхте, дожидаясь китайских сопроводителей из Урги, Ковалевский был частым гостем у Иакинфа, прибегал к его советам и помощи в составлении своей монгольской грамматики и словаря. И то и другое он только начинал, а у Иакинфа был уже немалый опыт, и он с готовностью делился с молодым и любознательным учеником всем, чем мог.

Вообще-то в филологии Ковалевский был не новичок, но совсем в другой области. Он еще в восемьсот двадцатом году окончил Виленский университет по кафедре классической филологии. Перевел и издал по-польски "Метаморфозы" Овидия в шести книгах с морфологическими и грамматическими комментариями, переводил Геродота и греческих риторов.

Иакинф расспрашивал его про Казань, где он сам прожил двенадцать лет, и каких! Про университет, которого при нем в Казани и в помине не было. Допытывался, как это он оказался на берегах Волги и вместо древних греков и римлян увлекся монголами и бурятами. Ковалевский поначалу отшучивался, но мало-помалу открылось, что в университете, еще совсем юношей, он был по предложению Адама Мицкевича принят в общество филоматов, или друзей науки, и даже избран секретарем его филологического отделения. Общество было тайное, Члены его исповедовали свободолюбивые идеи, мечтали о независимой Польше. Но осенью двадцать третьего года общество было раскрыто. Расследование вел ближайший сподвижник цесаревича Константина сенатор Новосильцев.

— И вот пришлось мне предстать пред мутными очами светлейшего князя Новосильцева, — рассказывал Ковалевскнй.

— Ну это вам, можно сказать, повезло. Князь слыл человеком просвещенным и свободомыслящим, — заметил Иакинф.

— Вашими бы устами, отец Иакинф, да мед пить, — усмехнулся Ковалевский. — От былого реформатора дней Александровых прекрасного начала в нем к той поре и следа уже не осталось. Блестящий дипломат превратился в грубого притеснителя свободы и горького пьяницу. Когда к нему привозили на допрос, всякий раз чувствовалось, что князь употребил. Впрочем, вру, что-то от былого дипломата в нем все-таки сохранилось. Изволите ли видеть, князь косил, и косил самым неправдоподобным образом, — улыбнулся Ковалевский своим воспоминаниям. — Левый глаз глядел на вас вроде ласкательно, а правый пронизывал до костей, проникал, можно сказать, в самую суть помыслов, которые вы тщились от него утаить. Как бы то ни было, после первых же допросов я был заключен в тюремный замок.

— И долго вы провели в заключении?

— Мы с Мицкевичем сравнительно легко отделались. Мицкевича выслали во внутренние губернии, а меня после годичного заключения сослали в Казань, правда, под строжайший надзор.

— Ах вот что привело вас на Волгу, столь далеко от Немана!

— Но в Казани, я считаю, меня подстерегала удача. Я принялся изучать в университете татарский язык и через три года овладел им. Наш ректор, Лобачевский, умница и превосходный ученый, решил создать в университете первую в Россию кафедру монгольской филологии. Он-то и выхлопотал мне и господину Попову командировку в Иркутск к Александру Васильевичу Игумнову и в Забайкалье для изучения монгольского языка. И вот я здесь, — заключил свой рассказ Ковалевский.

— Ну что ж, видно, и впрямь нет худа без добра. Филоматы проиграли, а ориенталистика наша выиграла, — усмехнулся Иакинф и продолжал уже серьезно: — Это превосходно, что за изучение восточных языков берутся люди образованные. Наша беда в том, что и монгольским, и китайским, и тибетским языками занимались у нас все больше люди неученые. Оттого-то и результаты так скудны. Вот уже целый век наша миссия духовная имеет в Пекине свое пребывание, одиннадцатый раз состав ее ныне меняется. А что, спрашивается, дали для изучения Китая за сто лет наши миссионеры? Ну Рассохин, Леонтьев… Раз-два — и обчелся. А всё оттого, что посылали туда тех, кто тут, в отечестве, был в тягость, руководствовались старым и испытанным правилом: "На те, боже, что нам не гоже". А вы, Осип Михайлович, с вашей подготовкой и вашими дарованиями много, ох как много можете сделать!

Иакинф рассказал о своем с Сенковским проекте создания восточного факультета при Петербургском университете.

— Вот было бы чудно, если б вы после вашей сибирской, а теперь и пекинской, поездки в Петербург перебрались. Какое обширное поприще открылось бы перед вами!

— Нет, я уж непременно в Казань вернусь. Профессор Лобачевский проявляет к трудам моим столь лестное внимание, что, сами рассудите, отец Иакинф, как же я могу не оправдать его доверенность. Да и Петербург мне заказан.