Отец

Он был у партизан разведчиком и даже участвовал в боях, а вообще-то паренька в отряде берегли. Но вот летом 1944 года, находясь в засаде, он увидел направляющийся к месту расположения партизанского лагеря карательный отряд фашистов. Предупредить товарищей юный партизан уже не мог. Тогда он притворился спящим, и едва три гитлеровца поравнялись с ним, выдернул кольцо у гранаты и, поднявшись навстречу врагам, бросил гранату им под ноги. Предупрежденные взрывом партизаны обратили карателей в бегство. После боя мальчишку нашли тяжело раненным в грудь и переправили через линию фронта в Ленинград. Лечили его во флотском госпитале. Там же большой начальник вручил ему орден Отечественной Войны и партизанскую медаль. Начальник сказал, что воевать парнишке уже ни к чему и скорей всего его отправят в глубокий тыл, в детский дом, где ему самое место. Тогда паренек попросился у того начальника во флот в воспитанники.

После госпиталя его и направили к подводникам. Он считал, что ему страшно повезло: сбылась его мечта, он стал военным моряком.

Отца, матери и младших сестренок он лишился в начале войны, но благодаря отеческой заботе о сироте замполита базы юноша сумел подготовиться и поступить в военно-политическое училище. Теперь он дослужился до капитана третьего ранга и был заместителем командира крейсера по политической части.

— Неужели вы тот самый Аркаша-партизан? — спросил Дмитрий Александрович своего замполита Селяничева при первом знакомстве.

— Я самый. Видите, как вымахал, и все на государственных харчах, — ответил замполит и простодушно признался: — А я вас не помню. Да все же это очень хорошо, что вы мой командир.

Человеком Селяничев был мягким, общительным; лицо его сохранило юношескую непосредственность выражений.

Спрашивая у командира разрешения «действовать по плану», замполит имел в виду концерт самодеятельности, назначенный сразу после парада.

— Добро, — ответил Дмитрий Александрович.

— А вы не съедете с корабля? — Замполиту очень хотелось наконец-то показать новому командиру самодеятельность крейсера во всем блеске. Это понял Дмитрий Александрович и ответил:

— Нет, конечно.

Вскоре его пригласили на ют.

Лучи майского солнца будто все же добились своего: пробили сплошную пелену на небе и покромсали ее на множество веселых облачков. Дул легкий бриз, и полотнище кормового флага то распахивалось по ветру, словно порываясь обнять часового, то, игриво струясь, опадало. Вода вокруг зарябилась, весело поблескивая и местами, там, где по ней пробегали тени облаков, хмуро темнея. Косо падая на воду и снова на тугих крыльях взмывая вверх, вокруг крейсера летали чайки. Ближние и дальние корабли, стоявшие на рейде, берег с его строениями были теперь отчетливо видны. По рейду сновали катера и шлюпки под парусами. Праздничный день разгуливался над морем.

Обширный ют крейсера заполнили матросы и офицеры, рассевшиеся на вынесенных из кубриков скамейках. Перед импровизированной эстрадой гремел оркестр. Дмитрий Александрович сел в переднем ряду, и концерт начался.

Вел концерт сам Селяничев и делал это строго и чинно, как в столичном зале имени Чайковского. Концерт начал хор величавыми, как гимны, песнями, потом выступали с торжественными стихами декламаторы; у трио баянистов и скрипичного квартета в репертуаре была классика.

Затем концерт стал окрашиваться в легко-веселые тона. Тут были и лихая матросская пляска, и скетч, и водевиль, в которых женские роли исполняли матросы, наряженные в пошитые из старых сигнальных флагов платья, а форменные скороходовские ботинки на ногах «актрис» блестели, «как волчий глаз под рождество».

Как преобразились те самые люди, которых Дмитрий Александрович какой-нибудь час назад видел окаменевшими в строю! Будто оттаяли. Двухметровый детина — правофланговый боцманской команды — оказался тенором, солистом хора, котельный машинист — отменным скрипачом, а начальник медицинской службы побаловался на эстраде со штангой, показывая свое отличное здоровье и силу.

Матрос со скуластым лицом изображал птиц. Он ворковал голубем, трубил лебедем и заливался соловьем. Сам он был кругленький и низкорослый, а очень похоже и комично передразнивал танцующего журавля, летящего гуся и скакуна-воробья. Под конец он залился жаворонком и, трепыхая ладонями, как крылышками, убежал так, что показалось, вот-вот он взовьется в небо над крейсером. Что-то бесконечно милое было в этом номере, как будто матрос поведал о своей любви к родной ему и далекой от моря стороне.

— Бис! Умитбаева! — заревели зрители.

Но артист и не показался. «И правильно делает, — одобрил его Дмитрий Александрович. — Хорошеньким надо угощать понемножку». И вдруг ему самому привиделась зимняя степь и большие жаворонки на заснеженной дороге.

«В степи сейчас весна, небось, в разгаре… И ты, братуха, перед праздником отлично „отстрелялся“. — Дмитрий Александрович улыбнулся тому, как брат Артем сравнивал весенний сев с хорошо подготовленным залпом. — А здорово башкиренок матросов за душу взял…»

Дмитрий Александрович вспомнил вчерашний шуточный доклад Селяничева о том, что с корабля свезено на берег три мешка матросских писем, а морякам из родных краев привезено пять мешков. Он стал думать о своих, об отце и матери, о милых племянниках. Как-то там нынче празднуют в родной маленькой квартирке? Радостно им тоже всем.

X

Это была знаменитая самодеятельность крейсера. В иностранных портах, куда приходили советские корабли с визитами дружбы, такие концерты привлекали десятки тысяч зрителей. Сдержанность Селяничева, его приятный голос и весь вид его, красивого и сильного человека, были как бы последним штрихом концерта.

«Чистый он душой, — думал о Селяничеве Дмитрий Александрович. — Даже чересчур чист и прямодушен, безо всякой хитринки и дипломатии служит: далеко не уйдет».

После успешной стрельбы командир соединения контр-адмирал Арыков но праву первенствующего в командирском салоне лица пригласил к обеду старпома Платонова и Селяничева. Этим адмирал показал свое благорасположение к командованию крейсера. Однако Арыков никакого разговора за столам не заводил. Плотно пообедав, он позвонил и, не глядя на вестового, потребовал чаю.

— И мне, пожалуйста, — попросил Селяничев.

Когда чай был подан, Селяничев сказал вестовому:

— Спасибо.

Арыков усмехнулся и процедил:

— Зарядите пушку, пожалуйста. Спасибо, что выстрелили. Это занятно.

Селяничев не вдруг понял смысл слов Арыкова и, лишь допив чай, простодушно объяснил:

— Когда матрос у пушки, он служит Родине, и тут ему ни «спасибо», ни «пожалуйста» не нужно; если он подает тебе еду, следует быть с ним вежливым.

— Матрос на корабле любым действием своим служит Родине, — жестко проговорил Арыков. — Он военнослужащий и подчиненный — это прежде всего.

— Но у него есть чувство человеческого достоинства. И это достоинство военная служба должна не унижать, а возвышать, — стоял на своем Селяничев.

— Политработа?.. — недобро сказал Арыков. — Политработа вверх ногами. — Он встал и вышел из салона. Офицеры тоже поднялись и вышли вслед за адмиралом: морской этикет не позволял никому оставаться за столом.

В давнее время на Тихом океане всефлотской известностью пользовался командир подводной лодки Арыков. Прославился он своими чудаческими начинаниями, которые выдавал за новаторство. Однажды он посадил без берега на несколько недель всех своих командиров и заставил их сочинять новый корабельный устав: действующий устав, по его мнению, не годился для подводных лодок. Он отдавал приказы, обязывая подчиненных в точно указанный срок сплошь стать изобретателями.