Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том II

В иностранной коллегии (а затем и в Министерстве Иностранных Дел) делами важнейших заграничных миссий заведывал Жерве, имевший под своим начальством экспедицию дешифровки депеш, в котором главным лицом был занимавшийся ей статский советник Бек. Секретные дипломатические донесения гр. Нессельроде из Парижа направлялись помимо канцлера к Сперанскому, который и докладывал их государю; точно так же по приказанию государя направлялись к Сперанскому с той же целью сообщения в частных письмах к Жерве находившегося при нашей венской миссии итальянца Маллия. Не ограничиваясь этим и уже не имея на то полномочий, Жерве, без ведома начальства, тайно сообщал Сперанскому все, что поступало наиболее важного и любопытного по нашим сношениям с западной Европой. Таким образом император Александр вел неприязненную Наполеону переписку с второстепенными в дипломатической иерархии лицами помимо канцлера, а Сперанский был посвящен в высшие тайны. Для того, чтобы канцлер, гр. Н. П. Румянцев, не мог этого узнать, государь вычеркивал из представленных ему через Сперанского дешифровок все, что могло бы раскрыть тайные сношения; с этими исключениями они представлялись канцлеру, и тот вновь докладывал государю в неполном виде уже известное ему вполне.

25 марта Бек был арестован и заключен в петербургскую крепость. На другой день Жерве чрез Нессельроде обратился к государю с письмом, в котором принимал вину на себя. Из этого письма пришлось опять-таки сделать исключение, и затем государь приказал вновь подать его себе, чтобы по-прежнему оставить канцлера в неизвестности. Нессельроде он сказал, что не видит во всем этом ничего преступного и потому велит прекратить дело и выпустить Бека. Однако он был оставлен в крепости и, больной и пораженный незаслуженным несчастьем, впадал даже во временное помешательство. Только 27 апреля секретный комитет, учрежденный 13 января 1807 г., которому поручено было рассмотрение этого дела, предложил Беку первые вопросы. Когда его объяснения были представлены государю, он в письме к Салтыкову дал неискренний ответ: «О Беке должен сказать, что объяснения его совсем не верны, что бы мне легко было доказать бумагами; но оные остались в Петербурге». Государь считал не бесполезным выслушать объяснения Жерве, а Бека, взяв с него «строгую подписку, что он будет жить смирно и не вмешиваться ни в какие сплетни, можно выпустить, предписав полиции иметь за поведением его надзор». Дело кончилось тем, что Жерве был исключен из Министерства Иностранных Дел, а потом снова принят на службу, но уже по ведомству Министерства Финансов, а Бек был оставлен при прежней своей должности [170] . Вот на какие хитрости пускался император Александр, чтобы, оставляя во главе нашего дипломатического ведомства гр. Н. П. Румянцева, защитника союза с Наполеоном, легче обмануть императора французов. Вот отчасти почему он мог думать, что «интриганы в государстве так же полезны, как и честные люди, а иногда первые полезнее последних». С тем, как эти интриги отражаются на отдельных личностях, он, очевидно, не считался; поэтому-то так кстати пришлось ему то, что Сперанский самовольно, но без ущерба для интересов государства, расширил доставление себе сведений из Министерства Иностранных Дел. В пермском письме он говорит: «Это обстоятельство… чрезмерно обрадовало моих неприятелей, дав им случай всю громаду их лжи прикрыть некоторой истиной».

170

Дело это подробнее рассказано Шильдером в его известном сочинении «Император Александр I», т. III, 53–62, ср. 488, 493–496, 525–526.

И. И. Дмитриев (Рейхель)

Не будем повторять всех тех толков об измене Сперанского, которые возбудили его падение, не будем говорить о ликовании его врагов. Теперь видно, что эти, совершенно неосновательные, слухи об измене были сильно поддержаны, а может быть, даже в значительной степени вызваны тем письмом Сперанского, которое государь показал Дмитриеву; не мудрено, что самому императору Александру пришлось потом не раз и настоятельно объяснять, что Сперанский не изменник.

Отметим только, что французский посол Лористон, говоря в депеше 13 апреля 1812 г. о падении Сперанского, прибавляет: «Некоторые думают, что великая княгиня Екатерина не чужда этому событию». Гр. Ростопчин в своих (написанных по-французски) мемуарах о 1812 годе пытается уверять, что он, вопреки слухам, не принимал участия в падении Сперанского, и вместе с тем говорит, что его «приписывали великой княгине Екатерине, принцессе Ольденбургской» [171] . Екатерина Павловна, конечно, сыграла не малую роль в падении Сперанского, но мы видели, что дело это слишком сложно, чтобы видеть в ней одной причину его ссылки; однако письмо Паррота показывает, что именно в это время выдвигали принца Ольденбургского на выдающийся пост как бы в замену ссылаемого государственного секретаря. Сперанский сознавал, что весьма значительное влияние на его удаление имели его неосторожные отзывы о «правительстве». Относительно этого в пермском письме он говорит:

171

Военно-учебный Архив Главного Штаба, Отд. II, № 4525 (а) (8); в «Русской Старине» (1889 г., № 12, стр. 647) это место передано не верно. В подлиннике: «Sa chute (падение Сперанского) on l'attribue a la G. D. С. Р. d. О».

«Если доносители разумеют под именем правительства те элементы, из которых оно слагается, т. е. разные установления, то правда, что я не скрывался и в последнее время с горестью многим повторял, что они, состоя из старых и новых, весьма худы и несообразны. Но сие было мнение всех людей благомыслящих и, смею сказать, и мнение Вашего Величества; скрывать же сего я не имел никакой нужды. — Если разумеют под именем правительства людей, его составляющих, то и в сем я также признаюсь. Горесть видеть все искаженным, все перетолкованным, все труды покрытыми самой едкой желчью и, при покорности намерениям вашим на словах, видеть совершенную противоположность им на деле, горесть, снедавшая мое сердце и часто доводившая до отчаяния иметь при сих элементах и людях какой-либо в делах успех, невзирая на все ваши желания, горесть сия часто, а особливо в последнее время, по случаю сенатских и финансовых споров, вырывалась у меня невольным образом из сердца. Но, Всемилостивейший Государь, измучен, действительно измучен множеством дел и ежедневно еще терзаем самыми жестокими укоризнами, мог ли я всегда быть равнодушным?»

Но Сперанский старался уверить государя, что он никогда не разумел при этом его лично. Несколько далее он говорит: «Отчего, спросят, доходили от разных лиц одни вести? Оттого, что сии разные лица составляли одно тело, а душа сего тела был тот самый, кто всему казался и теперь кажется посторонним». Шильдер полагает, что эти слова указывают на самого императора Александра.

Санглен из всего хода дела, в котором он участвовал, пришел к тому же выводу [172] . Он считал двумя главными действующими лицами драмы государя и Армфельта. Армфельта и Балашова Сперанский называет в пермском письме по именам. Можно думать поэтому, что «душой» заговора против него он считал государя. Однако во французской оправдательной записке, написанной в третьем лице и, быть может, назначенной для некоторого распространения, хотя бы позднее, он выражал даже некоторое удивление, что император так долго его отстаивал. Могло ли также «казаться посторонним» то лицо, по воле которого Сперанский был сослан? Поэтому возможно и другое предположение о значении его слов: не разумел ли он тут принца Ольденбургского, т. е. в сущности Екатерину Павловну, ненависть которой к нему была ему хорошо известна. Не даром столь близкий к ней Ростопчин очутился в Петербурге во время ссылки Сперанского; незадолго до нее приезжал к государю и сам принц. Впрочем, как понимать приведенные слова его — вопрос второстепенный, а вот в чем видел Сперанский основную причину своей ссылки. В письме к государю от 23 мая из Нижнего Новгорода, написанном в тот же день, когда его туда привезли, высказывая заботу о том, чтобы рукопись его «Плана государственного образования» была сохранена, Сперанский говорит: «Этот труд, государь, — первый и единственный источник всего, что случилось со мной». Тут он очень ясно говорит, что пал жертвой попытки ограничить самодержавие, но в то же время выражает надежду, что император Александр не окончательно покинул предположение об основных реформах и рано или поздно возвратится к ним; он пытался внушить эту веру и государю.

172

«Все актеры, — говорит он, — кроме царя, который был один деятелен и который один с Армфельтом направлял таинственно весь ход драмы, остались в дураках. Мы действовали, как телеграфы, нити которых были в руках императора. Из чего хлопотали? О том, что давно решено было, и чего они не знали и не догадались».

Вопреки мнению проф. Середонина, что «Сперанский, как деятель, не оправдал доверия государя», я думаю наоборот, что император Александр не оправдал доверия, т. е. надежд на него, Сперанского: правда, уроки государственного секретаря не пропали для императора совершенно бесследно, и в его решении сыграть роль конституционного монарха в Царстве Польском отчасти могло сказаться влияние на него Сперанского, но и там либеральное настроение государя быстро охладело и привело его к мерам произвольным и противоречащим конституции; финляндский сейм после 1809 г. не был созван ни разу, выработка, по приказанию государя, нового конституционного проекта Новосильцевым не имела никаких последствий.

В плане государственных преобразований Сперанского не трудно с современной точки зрения найти немало недостатков, но хотя и никак нельзя согласиться с мнением С. Н. Южакова и М. П. Погодина [173] , считавших Сперанского человеком гениальным, все же нельзя не признать за ним очень большого таланта. По моему мнению, во всей первой половине XIX века в России были в сущности только два выдающихся своими талантами человека среди государственных деятелей в официальной сфере: Сперанский и Киселев. Неудача политической реформы по плану Сперанского при Александре I и неудача ограничения крепостного права по плану Киселева в значительной степени объясняются тем, что обоим им пришлось опираться на столь шаткую опору, как воля самодержца. Это поняли декабристы, но им, для осуществления своих замыслов, приходилось возлагать надежды лишь на войско и военные поселения, — время для сознательной поддержки со стороны народа тогда еще не наступило. Сперанский, конечно, не был героем и в период своего наибольшего влияния, но все же он не оказался и настолько гибким человеком, чтобы скрывать свое неудовольствие, когда увидел, что на осуществление преобразовательных планов мало надежды, а это ускорило его падение.

173

Южаков, «М. М. Сперанский, его жизнь и общественная деятельность», Спб., 1892 г., стр. 36, 49, 52; статья Погодина в «Русском Архиве», 1871 г., стр. 1218, 1232, 1244.

В. Семевский

Вид церкви в с. Быкове, Марьино тож, по Коломенской дороге, расстоянием от Москвы 25 верст. Рис. 1804 г.

V. Хозяйство в России в начале XIX в. Прив.-доц. В. И. Пичета

онец XVIII века и начало XIX века имеют первостепенное значение в экономическом развитии России. Происходило разложение натурально-хозяйственного уклада; в стране развивалась промышленность, усиливалось денежное обращение в зависимости от увеличения оборотов по внешней и отчасти внутренней торговле; начало формироваться сельскохозяйственное предпринимательство, поднимались споры о выгодности и невыгодности крепостного труда в связи с новыми условиями хозяйства. Все эти явления экономической жизни приходится учитывать при изучении эпохи 1812 года. С одной стороны, в руководящих классах общества, в особенности, купечества были на руках довольно большие капиталы, что дало возможность проявить свое усердие в войне путем пожертвований — впрочем, по размерам не всегда соответствовавших тому патриотическому жару, с которым обыкновенно о них говорилось. С другой стороны, развивавшийся международный товарообмен отвел России определенное место на европейском рынке, и всякое сокращение последнего должно было повлечь разорение заинтересованных лиц.

Ткачихи (Венецианов)

Во второй половине XVIII века национальная индустрия быстро шагнула вперед. При вступлении на престол Екатерины II насчитывалось всего 984 фабрик и заводов, а в год ее смерти 3.161. Правда, в начале царствования Екатерины II правительство, в своей экономической политике отступив от начал Петра и его преемников, державшихся охранительной таможенной политики, склонилось в сторону экономического либерализма. Но создававшийся малоблагоприятный для страны торговый баланс вызвал падение вексельного курса и принудил правительство перейти к системе запретительных тарифов, почти уничтоживших всякую конкуренцию со стороны европейских фабрикатов.

Переход в сторону запретительной системы — не только результат тяжелого финансового положения правительства и следствие необходимости немедленно поднять вексельный курс: приходилось при этом учитывать и международное положение — борьбу с французской революцией. Накладывая большие пошлины на европейские фабрикаты, а большинство предметов роскоши совершенно запрещая для ввоза в страну, правительство наносило удар французской торговле, видя в таможенной политике верное средство для борьбы с революцией на экономической почве. Отсюда и идет ряд запретительных мер по отношению к Франции. Такой же политики по отношении к Франции держался Павел I. Правда, под конец своего царствования в силу новой международной комбинации, Павел разрешил было свободный ввоз французских товаров, что грозило убить многие отрасли национальной индустрии, запретив в то же время вывоз каких бы то ни было товаров из «российских портов»; применение последней меры должно было убить наш экспорт: разорились бы не только оптовики-торговцы, но и дворяне предприниматели, ставшие поставщиками сырья на европейский рынок. Но этот революционный указ не был приведен в действие. На другой день по его опубликовании Павла не стало, а его преемник отменил указ отца. Вполне понятно, почему купечество и дворянство, как наиболее заинтересованные в развитии нашего экспорта, приветствовали бурными восторгами вступление на престол Александра.