Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том II
Шрифт:
Под влиянием силы времени и обстоятельств у Ростопчина появилось немало подражателей. Какой-то Левшин свой противофранцузский образ мыслей облек в форму «Послания русского к французолюбцам». Одновременно на сцене с известным успехом ставилась комедия «Высылка французов», в которой слышался знакомый уже нам политический тон. То же общественное настроение дает завязку для двух комедий Крылова «Модная лавка» и «Урок дочкам». В первой пьесе главным действующим лицом является помещица Сумбурова, приехавшая в Москву закупать приданое для падчерицы и всецело поглощенная французскими модами. Модная лавка, куда попадает эта провинциальная барыня, выставлена притоном мошенничества и нечистых дел. Француженка «мадам», ее хозяйка, является самым безнравственным существом. За свои модные уборы она берет неимоверно бешеные деньги. У нее в магазине можно найти и контрабанду, а за хорошее вознаграждение она превращает его в место неприличных любовных свиданий. Муж Сумбуровой выставлен ненавистником модных товаров и поклонником всего русского, из-за чего у него происходят беспрестанные ссоры с женой. В другой комедии — «Урок дочкам» — основной целью автора является осмеяние неумеренного пристрастия к воспитанию на французский лад. Две дочери помещика Велькарова, которым московская тетка дала воспитание на последний манер, по возвращении к отцу немедленно «поставили дом вверх дном, всю отцовскую родню отвадили грубостями и насмешками» и «накликали в дом таких не Русей», среди которых
И. В. Лопухин
В те же годы, под влиянием первых наполеоновских войн и сближения с Францией, проявляет свой патриотизм и национализм С. Н. Глинка, «немного взбалмошный, но смелый гражданин», по словам А. Н. Пыпина, и поклонник всего русского. Струя патриотического возбуждения наводит его на мысль издавать «Русский Вестник». Как видно из записок самого Глинки, он в своем журнале говорил «о том, что было забыто — о русском духе и направлении, о русской старине, о необходимости своеобразного развития и о вреде подражания Европе». Правда, Глинка не прямо восстает против нового направления в развитии России, он видит в нем «довольно истинно полезного» и требует, по-видимому, только одного, чтобы «приобретенное было соединено со своим собственным, чтобы мы были богаты не чужим, не заимствованным, но своим родным добром», но он восстает против реформ, вооружается против основной мысли XVIII века, требовавшей преобразований. В целом ряде статей он доказывает, что Россия до Петра Великого не была страной варварской и что «древнее наше правительство было не только просвещенное и человеколюбивое, но и образованнее многих европейских, признаваемых таковыми». «Странно, — недоумевает Глинка, — что у нас всякий почти старается отыскать что-нибудь худое в своем отечестве, лучшее же остается без примечания или умышленно представляется в виде невыгодном». В уме читателя «Русского Вестника» патриотический тон его статей вызывал идеализированные образы родной старины. Общая тема — о любви к отечеству — повторяется в журнале беспрерывно. Вполне серьезно Глинка доказывает, что «во времена Рюрика ни одна европейская страна не была просвещеннее России в нравственном и политическом образовании, и что вообще до Алексея Михайловича и до Петра Великого Россия едва ли уступала какой стране в гражданских учреждениях, в законодательстве, в чистоте нравов, в жизни семейственной и во всем том, чем благоденствует народ, чтущий обычаи праотеческие, отечество, царя и Бога!» Называя себя «сторожем духа народного», издатель «Русского Вестника» обнаруживал глубоко консервативный патриотизм, ненавидящий все новое и вместе с тем сближение с Европой и заимствование из нее идей и внешнего комфорта. Направление «Русского Вестника», слишком полное патриотического задора, вызывало даже жалобы со стороны французского посла Коленкура; но в публике журнал имел большой успех. «Все знакомые, — как передает сам Глинка, — говорили ему спасибо за „Вестник“; студенты Московского университета спешили ловить книжки журнала при выходе их», но консервативная привязанность к старине всего больше привлекала на сторону Глинки симпатии членов Английского клуба и знатных вельмож, идеалы которых были не впереди, а в воспоминаниях о далеком и недавнем прошлом.
Особняком от других консервативных групп стояли в то время масоны, которых по преимуществу продолжали называть мартинистами. Они все более удалялись от заветов Новикова и все сильнее предавались изучению туманных доктрин европейских мистиков. Борясь с рационализмом и лжеумствованиями философии XVIII в., они еще в исходе царствования Екатерины враждебно отнеслись к французской революции. Тот же антагонизм ко всему, что шло из Франции, «к буйным стремлениям, к мнимому равенству и своеволию», господствовал в масонских кружках и в начале XIX ст. В погибающей Франции, по мнению русских мистиков, воцарился дух крушения. Особенно видное положение среди тогдашних масонов занимал старик Лопухин, который в 1809 г. выпустил книгу под заглавием «Отрывки. Сочинение одного старинного судьи». Здесь во всей силе обнаруживается его консервативный образ мыслей в вопросах политических. Нападая на «Contrat social» Руссо, он обрушивает свой гнев на сторонников активного сопротивления. «Не только зло, во всяком правлении человеческом неотвратимое, терпеливо сносить должно, — говорит он, — но лучше терпеть величайшее притеснение и тиранство, нежели возмущаться и частным людям предпринимать перемену правления». «Истинный патриотизм — по его словам — состоит в том, чтоб желать Отечеству истинного добра и содействовать тому всеми силами; желать, чтоб ни на Французов или Англичан походили Русские, а были бы столько счастливы, как только они быть могут». Наполеона Лопухин называет «врагом всемирного спокойствия». На ряду с Лопухиным большим авторитетом пользовался другой масон, уже чисто мистического направления, Лабзин. В своих изданиях, особенно в «Угрозах световостоков», он пропагандировал идеи Юнга Штиллинга и других современных теософов. Вслед за немецкими мистиками Лабзин нападает на начала французской революции, причинившей в Германии столько бедствий. Литературное направление Лабзина совпадало с общим патриотическим настроением русского общества и способствовало успеху его книг и журналов. Особенно реакционным духом отличался один из московских масонов Голенищев-Кутузов, занимавший должность попечителя университета. Он полагал, что сочинения Карамзина, со взглядами которого мы уже успели познакомиться, «исполнены вольнодумческого и якобинского яда». Он не остановился даже перед тем, чтобы написать на историографа донос министру народного просвещения, гр. А. К. Разумовскому: «Карамзин явно проповедует безбожие и безначалие», читаем мы в этом любопытном документе. «Государь не знает, — возмущается Кутузов, — какой гибельный яд в сочинениях Карамзина кроется. Не орден бы ему надобно дать, а давно бы пора его запереть; не хвалить его сочинения, а надобно бы их сжечь». «Ваше есть дело, — наставительно пишет министру автор доноса, — открыть государю глаза и показать Карамзина во всей его гнусной наготе, яко врага Божия и врага всякого блага и яко орудие тьмы». Но всего интереснее тот вывод, который московский попечитель делает по поводу образа мыслей Карамзина: «Он целит не менее, как в сиейсы или в первые консулы, — это здесь все знают и все слышат».
Если благонамеренный и даже консервативный Карамзин был в глазах некоторых масонов якобинцем и революционером, то сами масоны, благодаря своему кружковому сепаратизму, представляли из себя в глазах некоторых охранителей опасную секту, скрывавшую свои замыслы под покрывалом религии, любви к ближнему и смирения. Эта точка зрения на масонов ярко отражается в составленной в 1811 г. для вел. кн. Екатерины Павловны гр. Ростопчиным «Записке о мартинистах».
«Монархист в полном значении слова, — говорит о Ростопчине кн. Вяземский, — враг народных собраний и народной власти, вообще враг так называемых либеральных
идей, он с ожесточением, с какой-то маноманией, idee fixe, везде отыскивал и преследовал якобинцев и мартинистов, которые в глазах его были те же якобинцы».«Московские и петербургские масоны, — по словам Ростопчина, — поставили себе целью произвести революцию, чтобы играть в ней видную роль, подобно негодяям, которые погубили Францию и поплатились собственной жизнью за возбужденные ими смуты». Гр. Ростопчин полон самых тревожных предчувствий; «я не знаю, — пишет он о мартинистах в своей записке, — какие сношения они могут иметь с другими странами; но я уверен, что Наполеон, который все направляет к достижению своих целей, покровительствует им и когда-нибудь найдет сильную опору в этом обществе, столь же достойном презрения, сколько опасном. Тогда увидят, но слишком поздно, что замыслы их не химера, а действительность; что они намерены быть не посмешищем дня, а памятным в истории, и что эта секта не что иное, как потаенный враг правительств и государей».
Таким образом, в связи с событиями первых лет царствования Александра и, главным образом, благодаря сближению официальной России с правительством императора Наполеона в русском обществе и литературных сферах растет и крепнет консервативно-националистическое настроение. «Знатные барыни, — читаем в записках Вигеля, — начали на французском языке восхвалять русский, изъявлять желание выучиться ему или притворно показывать, будто его знают».
Другой современник, будущий министр народного просвещения, Уваров характеризует эту эпоху консервативного подъема в таких выражениях: «Это такой хаос воплей, страстей, ожесточенных раздоров, увлечения партий, что невозможно долго выдержать этого зрелища. У всех на языке слова: религия в опасности, нарушение нравственности, приверженец иноземных идей, иллюминат, философ, франкмасон, фанатик и т. д. Словом, это совершенное безумие». Вполне понятно, что на г-жу Сталь, вращавшуюся в русском обществе как раз в эти годы, оно производило самое консервативное впечатление. «Русское общество, особенно высшая аристократия, — пишет она, — гораздо менее либерально, чем сам император. Привыкнув быть абсолютными господами своих крестьян, они хотят, чтобы монарх, в свою очередь, был всемогущим, чтобы поддерживать иерархию деспотизма».
В конце 10-х годов консервативное настроение находит себе поддержку в двух идейных центрах. Около одного из них группировались националистические и реакционные элементы петербургских общественных сфер, а в другом собирались представители охранительных течений старой, полной шовинизма, Москвы. Этими центрами были «Беседа любителей Российской словесности» и тверской салон вел. кн. Екатерины Павловны. В них, как в фокусе, сосредоточивалось в то время все то, что вело ожесточенную борьбу с французоманией и французолюбцами во имя исконных русских начал, во имя старых литературных традиций и прежних устоев русской общественной и государственной жизни.
По словам С. Т. Аксакова, мысль об учреждении «Беседы» родилась и образовалась в первую половину зимы 1811 г. Ее основателями были Державин и Шишков. Укрепление в русском обществе патриотического чувства, при помощи русского языка и словесности, было основной целью нового литературного общества, так как, по словам одного современника, «торжество отечественной словесности должно было предшествовать торжеству веры и отечества». Обстоятельства, по меткому замечанию Вигеля, «чрезвычайно благоприятствовали учреждению и началам „Беседы“». «Мудрено, — говорит тот же современный наблюдатель, — объяснить тогда состояние умов в России и ее столицах. По вкоренившейся привычке не переставали почитать Запад наставником, образцом и кумиром своим; но на нем тихо и явственно собиралась страшная буря, грозящая нам истреблением или порабощением. Вера в природного законного защитника нашего была потеряна, и люди, умеющие размышлять и предвидеть, невольно теснились вокруг знамени, некогда водруженного на Голгофе, и вокруг другого, невидимого еще знамени, на котором читали они уже слово: отечество». На торжественных публичных заседаниях «Беседы», среди шитых мундиров, лент и звезд чиновных старцев, громче всего звучали патриотические речи адмирала Шишкова, выступавшего, еще в самом начале столетия, на защиту древнего российского слога и на борьбу с галломанией.
А. Ф. Лобзин (грав. Масловского)
Ярче всего этот пыл старого адмирала проявился в его «Рассуждении о любви к отечеству», с публичным чтением которого он долгое время не решался выступать на собраниях «Беседы», боясь немилости и гнева государя. Возвращаясь к своей излюбленной теме, Шишков в этом «Рассуждении» обрушивается на отрицательные стороны воспитания того времени. «Воспитание, — доказывает он, — должно быть отечественное, а не чужеземное. Ученый чужестранец может преподать нам, когда нужно, некоторые знания свои в науках, но не может вложить в душу нашу огня народной гордости, огня любви к отечеству, точно так же, как я не могу вложить в него чувствований моих к моей матери». «Иностранец научит меня своему языку, своим нравам, своим обычаям, своим обрядам: воспалит во мне любовь к ним; а мне надобно любить свои». В характере и направлении воспитания Шишков видит основные устои всей общественной и политической структуры данного народа. «Народное воспитание, — по его словам, — есть весьма важное дело, требующее великой прозорливости и предусмотрительности. Оно не действует в настоящее время, но приготовляет счастье или несчастие предбудущих времен и призывает на главу нашу или благословение, или клятву потомков». Все стрелы своего красноречия автор «Рассуждения» направляет на тех, кто, пренебрегая своим родным языком, говорит не иначе, как по-французски. В языке, в его развитии главная основа народного духа, государственного могущества и национального самосознания. «Если человек, — восклицает Шишков, — теряет любовь к своему языку, то с ней теряет и привязанность к отечеству и совершенно противоборствует рассудку и природе». В конце своего трактата он кратко формулирует основной вывод всех своих рассуждений: «вера, воспитание и язык суть самые сильнейшие средства к возбуждению и вкоренению в нас любви к отечеству, которое ведет нас к силе, твердости, устройству и благополучию».
Если высокий литературный пафос и тяжеловесный славяно-русский язык господствовали в обширных залах Державинского дома, где собирались на свои беседы литературные староверы бюрократического Петербурга, то в совершенно иной обстановке развивались консервативные, а нередко даже и реакционные мнения в Твери, под гостеприимными сводами генерал-губернаторского дворца. В салоне вел. кн. Екатерины Павловны, любимой сестры императора Александра, и в кабинете ее супруга, принца Георга Ольденбургского, занимавшего должность тверского генерал-губернатора, можно было встретить самых разнообразных лиц, приобревших себе имя или своей служебной деятельностью, или на почве литературных и научных занятий.
Вел. кн. Екатерина Павловна
Центральное место в своем салоне занимала, бесспорно, сама хозяйка дома, эта «тверская полубогиня», по выражению Карамзина. Любимая внучка императрицы Екатерины, великая княгиня с раннего детства пристрастилась к серьезному чтению и приобрела таким образом многосторонние познания. Она говорила и писала хорошо по-русски, что было большой редкостью для высшего общества конца XVIII в. в России. Она также страстно любила живопись, много посвящала ей времени и иногда целыми днями не выпускала кисти из рук.