Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том IV

Наполеон переночевал в селе Вязьмах, в 40 верстах от Москвы, он после полудня подъехал к Москве и здесь разыгрались сцены в общем довольно верно описанные и Сегюром. Москва казалась местом блаженства и отдыха для наступавшей армии; французы, не исключая самого Наполеона, подходили к ней в упоении, а чудный вид, открывавшийся на город с Поклонной горы, еще более содействовал подъему их духа. Оставление города жителями было для них первым и неожиданным разочарованием; и это разочарование пережил и сам император. Резкость его в беседе с несколькими иностранцами, встретившими его вместо ожидаемой депутации горожан, лучше всего показала его раздражение. Целый час провел Наполеон у заставы в таком волнении, что, по словам очевидца, его свита оставалась перед ним вкопанная. Он так и не решился в этот день въехать в Москву и остался на ночлеге в одном из трактиров Дорогомиловской слободы.

Однако к вечеру 2 сентября город был уже занят французской армией. Когда император французов занимал своими войсками среднеевропейские столицы, Берлин или Вену, то жизнь не умирала в них, несмотря на потрясение страны, несмотря на ненависть к французам; понятно, следовательно, недоумение Наполеона при виде решительной пустоты города, достигнуть которого он, по-видимому, так сильно стремился. Тем не менее, первые меры Наполеона направлены были к тому, чтобы успокоить оставшихся жителей и создать более или менее прочный порядок управления городом. И то и другое было всецело в интересах «великой» армии и ее предводителя, потому что Москва была прежде всего нужна им как место отдыха, а порядок в городе и урегулированное пользование всем, что предполагалось найти в Москве, должны были поддержать порядок в войсках и сохранить силы армии для дальнейших действий.

Генеральный план столичного города Москва

С целью поддержания порядка были приняты меры двоякого рода. При самом вступлении французов были расставлены кавалерийские пикеты вдоль Москвы-реки и по некоторым улицам для предупреждения грабежей со стороны утомившихся и озлобленных долгим походом солдат. Эта мера не привела, однако, к желанному успеху, и уже 2 сентября к вечеру, по единогласному свидетельству русских и французских очевидцев, на различных улицах Москвы появились шайки мародеров, в первое время преимущественно из вспомогательных и союзных войск. Затем было приступлено к организации управления Москвой, высшее руководство которым было возложено, конечно, на французов; в низших, однако, органах его должны были принимать участие и русские. Маршал Мортье был назначен генерал-губернатором, генерал Дюронель — комендантом, Лессепс, бывший генеральный консул в Петербурге, покинувший Россию после начала военных действий и вызванный Наполеоном в главную квартиру как эксперта по русским делам, — «интендантом города и московской провинции», т. е. чем-то вроде начальника гражданского управления. Организация московского муниципалитета потребовала довольно много времени и была более или менее закончена только позднее, когда пожар и его последствия успели очень изменить первоначальные предположения французов; тем не менее, прокламация к русскому населению Москвы от 19 сентября (1 октября) 1812 года хорошо рисует эти первоначальные и в значительной степени теоретические предположения. Мы решаемся поэтому привести ее здесь.

Вступление французов в Москву (Немец. луб. карт.)

«Жители Москвы! Ваши несчастья велики, но его величество император и король желает прекратить их. Ужасные примеры вам показали, как он наказывает неповиновение и преступления. Приняты строгие меры для прекращения беспорядков и восстановления общей безопасности. Отеческое управление, составленное из вас самих, будет вашею городскою управою (municipalite). Оно будет заботиться о вас, о ваших нуждах, о вашей пользе. Его члены будут отличаться красной лентой через плечо, а городской голова, сверх того, будет носит белый пояс. Но вне отправления своей службы они будут носить перевязь на левой руке из красной ленты. Городская полиция возобновлена в ее прежнем виде, и ее деятельностью введен уже лучший порядок. Правительство избрало и назначило двух главных комиссаров, или полицмейстеров, и двадцать частных комиссаров, или приставов, в прежних частях города. Вы их будете узнавать по перевязке из белой ленты на левой руке. Многие церкви различных исповеданий открыты, и в них беспрепятственно производится богослужение. Ваши сограждане ежедневно возвращаются в свои жилища, и отданы приказания, чтобы им в несчастном их положении оказывали должную помощь и покровительство. Такие меры приняты правительством для того, чтобы восстановить порядок и облегчить ваше положение. Но чтобы достигнуть этого, необходимо, чтобы и вы приложили к тому все старания, чтобы забыли по возможности те несчастия, которые вы претерпели, наполнили бы ваши души надеждою на участь менее суровую, чтобы вы были уверены, что неизбежная и позорная смерть ожидает тех, которые бы осмелились покуситься на вас лично или на ваше имущество, и не сомневались, наконец, в том, что они будут сохранены, потому что такова воля величайшего и справедливейшего из всех монархов. Солдаты и обыватели, какой бы народности вы ни были! Восстановите общественное доверие (la confiance publique), источник благоденствия государства, живите как братья, подавайте взаимно друг другу помощь и покровительство, соединитесь вместе, чтобы не дать ходу намерениям злых людей, повинуйтесь гражданским и военным властям, и в скором времени перестанут литься ваши слезы».

Летний сад в Москве (Фабер дю-Фор)

Но именно общественного доверия и не хватало. Его и не могло быть, потому что испуганная кучка оставшихся в Москве жителей, с одной стороны, не могла питать особенного доверия к врагам, а с другой стороны, служа французскому управлению Москвы, боялись оказаться изменниками своей родине. Вербовка русских членов муниципалитета, по рассказам современников, производилась из-под палки чуть ли не под угрозами расстрела, а назначенный городским головой купец Находкин нашел в себе мужество с самого начала заявить, что он ничего не будет делать против родины и присяги своему законному государю.

Мы упомянули выше о пожаре Москвы; это — центральное явление французской оккупации, имевшее громадное значение и для самого города с его русским населением и для судьбы неприятельской армии [62] .

Каковы были его результаты? Можно наметить троякого рода последствия московского пожара для остававшихся в ней русских и для занимавшей ее неприятельской армии. Прежде всего наличному населению Москвы как оставшимся в ней жителям, так и неприятельской армии пришлось и во время пожара и после него испытать страшные бедствия от самого пожара, от недостатка припасов, истребленных огнем, и от нападения грабителей. Свидетельства очевидцев, французов и русских, полны рассказами о пережитых ужасах и опасностях, о зверствах и жестокостях грабителей, о чудесных спасениях, и среди этих рассказов изредка попадаются повествования о благородных и самоотверженных поступках [63] , на которые оказывались одинаково способны избранные люди с обеих сторон. Не утомляя читателя бесчисленными рассказами этого рода, приведем лишь из «Былого и Дум» рассказ о скитаниях и судьбе Яковлевского семейства и дворни:

62

См. ниже ст. Катаева и Жаринова.

63

Современники выделяют в данном случае французов от «новобранцев», как именует соймоновская крепостная нефранцузские элементы в наполеоновской армии, — элементы, среди которых ранее всего пала дисциплина. «Французы настоящие добрые, ведь у них по мундиру и по разговору узнаешь, редко кого обидят; зато уж эти новобранцы всякие у них, да немчура никуда не годилась. И не нужно им, да они грабят, да крещеный народ обижают» («Рассказ о двенадцатом годе крепостной А. Н. Соймонова». «Р. Арх.», 1871).

Ред.

22-й бюллетень великой армии

«Сначала еще шло кое-как, первые дни то есть; ну, так, бывало, взойдут два-три солдата и показывают, нет ли выпить; поднесешь им по рюмочке, как следует, они и уйдут да еще сделают под козырек. А тут, видите, как пошли пожары, все больше да больше, сделалась такая неурядица, грабеж пошел и всякие ужасы. Мы тогда жили во флигеле у княжны, дом загорелся; вот Павел Иванович (Толохвастов) говорит: „Пойдемте ко мне, мой дом каменный, стоит глубоко на дворе, стены капитальные“, — пошли мы, и господа и люди, все вместе — тут не было разбора; выходим на Тверской бульвар, а уж и деревья начинают гореть; добрались мы, наконец, до голохвастовского дома, а он так и пышет, огонь из всех окон. Павел Иванович остолбенел, глазам не верит. За домом большой сад, мы — туда, думаем, там останемся сохранны, сели пригорюнившись на скамеечках; вдруг, откуда ни возьмись, ватага солдат препьяных; один бросился с Павла Ивановича дорожный тулупчик скидывать; старик не дает, солдат выхватил тесак, да по лицу его и хвать, так у них до кончины шрам и остался, другие принялись за нас, один солдат вырвал вас у кормилицы, развернул пеленки, нет ли де каких ассигнаций или брильянтов, видит, что ничего нет, так нарочно, озорник, разодрал пеленки, да и бросил. Только они ушли, случилась вот какая беда: помните нашего Платона, что в солдаты отдали; он сильно любил выпить и был он в этот день очень в кураже, повязал себе сабли, так и ходил. Граф Ростопчин велел раздавать в арсенале за день до вступления неприятеля всякое оружие, вот и он промыслил себе саблю. Под вечер видит он, что драгун верхом въехал на двор; возле конюшни стояла лошадь, драгун хотел ее взять с собою, но только Платон стремглав бросился к нему и, уцепившись за поводья, сказал: „Лошадь наша, я тебе ее не дам“. Драгун погрозил ему пистолетом, да, видно, он не был заряжен: барин сам видел и закричал ему: „Оставь лошадь, не твое дело!“ Куда ты! Платон выхватил саблю, да как хватит ею по голове, драгун-то и покачнулся, а он его еще, да еще. Ну, думаем мы, теперь пришла наша смерть, как увидят его товарищи, тут нам и конец. А Платон-то, как драгун свалился, схватил его за ноги и стащил в творило, так его и бросил, бедняжку, а еще он был жив; лошадь его стоит, ни с места, и бьет ногой землю, словно понимает: наши люди заперли ее в конюшню, должно быть, она там сгорела. Мы все скорей со двора домой, пожар-то все страшней и страшней: измученные, не евши, взошли мы в какой-то уцелевший дом и бросились отдохнуть; не прошло часу, наши люди с улицы кричат: „Выходите, выходите, огонь, огонь!“ — тут я взяла кусок равендюха с биллиарда и завернула вас от ночного ветра; добрались мы так до Тверской площади, тут французы тушили, потому что их набольший жил в губернаторском доме; сели мы так просто на улице, караульные везде ходят, другие верховые ездят. А вы-то кричите, надсаждаетесь, у кормилицы молоко пропало, ни у кого куска хлеба. С нами была тогда Наталья Константиновна, знаете, бой-девка, она увидела, что в углу солдаты что-то едят, взяла вас и прямо к ним, показывает, маленькому, мол, манже; они сначала посмотрели на нее так сурово, да и говорят: „але, але“; а она их ругать, экие, мол, окаянные, такие-сякие; солдаты ничего не поняли, а таки вспрыснули со смеха и дали ей для вас хлеба моченого с водой, и ей дали краюшку. Утром рано подходит офицер и всех мужчин забрал и вашего папеньку тоже, оставил одних женщин да раненого Павла Ивановича, и повел их тушить окольные дома, так до самого вечера пробыли мы одне; сидим да плачем, да и только».

В отсутствии угла, в постоянной опасности от огня и грабителей, в незнании, что предпринять, куда идти, и в полном отсутствии всякой власти и был главный ужас этих дней.

Среди всеобщей неурядицы, увеличивавшейся с каждым днем, разлагалось и управление, введенное французами в Москве. Совместное участие русских и французов в муниципалитете не удалось; в суматохе, при возраставшей озлобленности обеих сторон не могло установиться общей работы; и импровизированный городской голова Находкин, о котором современники сохранили добрые воспоминания, и надворный советник Бестужев-Рюмин, оставшийся в Москве хранить архивы, сделанный товарищем головы и с большой похвалой отзывавшийся о генерал-губернаторе маршале Мортье, и другие русские, назначенные или согласившиеся принять участие во французском управлении Москвы, устранились от дела, видя, что при данных условиях их деятельность не может иметь каких-либо результатов. Среди грабителей, остановить которых не было никакой возможности, опускались руки и у назначенных приставами в полицейской части города французских офицеров: вот несколько образцов их безотрадных донесений, относящихся уже к концу сентября. «Часть моего округа, — доносит один из таких офицеров Лаланс, — постоянно грабят солдаты 3 корпуса, которые не только отнимают у несчастных укрывающихся в подвалах все ничтожное имущество, которое у них осталось, но имеют жестокость наносить им раны саблями. Раненые, которые помещены в госпиталь Воспитательного Дома, выходят оттуда отнимать у русских набранную ими капусту и картофель». Пристав Пресненской части Мишель Марк писал 29 сентября: «Отставного русского сержанта обокрал третьего дня вечером фурьер 10 роты гвардейской кавалерии и взял четверть овса, 4 рубашки и 2 пары чулок». Пристав Басманной части, Гюбер Дроз, извещал того же числа, что в его округе нет ничего нового, «исключая того, что солдаты воруют и грабят».

Москва 12 октября 1812 г. (Фабер дю-Фор)

При таком положении дел трудно было думать о какой-либо правильной деятельности по управлению городом. Что положение русского населения к концу оккупации было действительно тяжелым, признавали и французы: «Судьба жителей, оставшихся в Москве, стала ужасной, — пишет очевидец маркиз де-Шамбре. — Покинув дома, обреченные на сожжение, они бродили по городу, сгибаясь под тяжестью захваченного с собой имущества, подвергаясь насилиям солдат, которые, оскорбив и ограбив их, доходили в своем варварстве до того, что принуждали их нести в лагерь у них же отнятое добро. Необходимость во взаимной помощи заставляла их соединяться толпами, которые располагались вместе на ночлег под открытым небом. Изнемогая от голода и усталости, они питались овощами, находимыми в огородах… а позднее участвовали вместе с солдатами в поисках по погребам». О житье под открытым небом на окраинах Москвы, например, на Орловом лугу у Калужской заставы, на месте нынешней городской больницы, говорят и русские очевидцы. «На Орловом лугу народ, что муравейник; сели тут и мы; чего-чего там не было! И старый, и малый, и нищий, и богатый. Корзинки с новорожденными детьми, собаки, узелки и сундучки. Все расположились на лугу и говор-то, говор, что пчелиный рой. Погода, на наше счастье, стояла сухая, только ночи, разумеется, были свежи. А насчет пищи мы жили без нужды. Все кондитерские остались отперты, да частные кладовые, да ряды. Бери, кто что хочет, особенно в рядах. Провизии брать из рядов да из кладовых мы не считали грехом, потому что и без того бы не уцелела; опять, не умирать же нам с голода, а вот беда, что многие из наших грабили не хуже неприятеля. Уйдут, бывало, с Орлова луга, бродят по пустым домам и принесут с собой целые узлы накраденных вещей. И смотреть-то, бывало, срамно»… Таков бесхитростный рассказ свидетельницы пребывания москвичей на Орловом лугу.

Наполеон направляется из Кремля в Петровский дворец (Fermand)

Но если плохо было русским, то и для армии Наполеона дела обстояли далеко не важно. Наполеон с самого начала оккупации говорил всем окружающим о своем желании водворить порядок в городе. Но расстройство в армии было очень сильно и стало давать себя чувствовать уже в первые дни пребывания армии в Москве. Одной из главных причин этого явления было отношение к самому городу Москве, в которое стала французская армия. Москвы ждали как обетованной земли. В первый момент действительность, казалось, превзошла ожидания; дождались не только отдыха, но и громадной добычи, которую ничего не стоило взять в оставленном жителями городе. И начальники с первого дня фактически не препятствовали грабежу русского города, видя в этом нечто в роде заслуженной платы за тяжелый поход. Но грабеж помешал организовать с первых дней правильное продовольствие армии. Богатые московские запасы, которые при правильном расходовании могли бы представить богатые ресурсы, были разворованы и большей частью истрачены зря, без расчету. По отзывам самих французов, после первых дней всеобщего грабежа некоторые части войск не имели пропитания, хотя солдаты и даже офицеры имели много драгоценных вещей, дорогих материй, даже чая и сахара. Первый момент был упущен, а далее дело шло все хуже и хуже. Среди пожара и грабежей безвозвратно исчезала дисциплина; официальным признанием этого грустного факта был практиковавшийся в конце оккупации разрешаемый начальством очередной грабеж отдельных районов Москвы различными частями войск попеременно. Известно, что такое упадок дисциплины для армии, но на этом дело не останавливалось: перед французской армией уже в Москве вставал ужасный призрак голода. Пожар и беспорядочный грабеж скоро истребили московские припасы. От недостатка фуража лошади в Москве гибли сотнями ежедневно. Официально все в армии Наполеона обстояло благополучно, издавались успокоительные прокламации. На Большой Никитской в барском доме Познякова был устроен импровизированный французский театр для развлечения офицеров армии. Но все, что мы знаем о деятельности Наполеона и главного штаба армии за это время, говорит о беспокойстве и заботах и о том, как постепенно назревала мысль об эвакуации разоренной столицы, дальнейшая задержка в которой могла только повредить уже подточенным жизненным силам великой армии [64] .

64

Ср. ниже ст. «Наполеон перед отступлением».

6 октября, когда достаточно выяснилась и неудача попыток завязать переговоры с императором Александром I и частичный переход в наступление со стороны Кутузова и невозможность долее оставаться в Москве, Наполеон отдал приказ о выступлении по Калужской дороге. В Москве с молодой гвардией на некоторое время задержался ее генерал-губернатор, маршал Мортье, которому Наполеон с первого своего ночлега, из села Троицкого, на р. Десне, предписал раненых и отсталых солдат отправить из Москвы в Можайск, 10 или 11 октября в 2 часа утра поджечь магазины с вином, казармы и все публичные здания, исключая Воспитательного Дома, поджечь кремлевский дворец, изломать все ружья, лафеты и колеса и положить порох под кремлевские стены; взрыв Кремля должен был последовать за выходом последних французских войск из города. Этот акт вандализма чрезвычайно характерен для самого Наполеона. Войдя в Москву, Наполеон принимал меры, чтобы сберечь ее, потому что она была ему нужна; теперь, озлобленный и раздраженный, он сорвал свою злобу на уцелевших исторических памятниках Москвы; это была расправа над ничем неповинной вещью, — расправа, к которой не раз прибегал Наполеон в минуты сильного гнева, но никогда, кажется, эта расправа не переходила столь резко границы бесцельного вандализма.