Отель "Калифорния"

Настя уже собрала свои вещи и все не уходила, шатаясь по комнатам. «Кого я люблю? Сашу? Ричарда? Друга? Или никого?» Она подумала, что Одинокая ЛедиХэрольда Робинса, которую она с трудом, но одолела, тоже никого не любила. «Может быть, это правильно — для времени, меня, страны…»

На углу Беверли и Ла Брея Настя заметила полицейскую машину. Они включили жирофары, и Настя остановилась у тротуара как раз рядом с бензоколонкой.

— Добрый вечер, — сказал наклоняющийся над окном полицейский. Настя уже знала, что из машины ни в коем случае без их требования выходить нельзя. Она аккуратно достала из сумки лайсенс— делать резких движений тоже не надо, знала Настя, а то он, полицейский, подумает, что вы лезете за пистолетом, и… сам выстрелит в вас. На всякий случай! Полицейский спросил, пила ли она, и Настенька не обманула, сказала, что да — один дринк, это было можно. Затем ее попросили посчитать до десяти и обратно. Она извинялась, что медленно считает, но объясняла это своей усталостью и русским происхождением. Полицейский попросил повторить алфавит. По-русски!

— О, вы говорите по-русски?! — обрадовалась Настя.

Но полицейский сказал, что он вовсе не говорит по-русски, а заодно попросил Настю выйти из машины. Она стояла на тротуаре и вслух произносила русский алфавит. До нее дошло наконец-то, что важно просто говорить ровно и спокойно. Хотя она подумала, что даже в трезвом виде навряд ли смогла бы сказать русский алфавит без запинки. Полицейский тем временем спросил, далеко ли она живет, и обрадованная Настя сказала, что нет, за углом почти. Тогда полицейский сказал ей, чтобы она заперла машину, и, когда она это сделала в недоумении, он взял ее ключ… и швырнул в кусты!

— Вам лучше домой пешком дойти. В следующий раз мы вас сами отвезем, только не домой… — отдав честь, полицейский укатил.

Настя заплакала и бросилась звонить Саше. Тот вскоре появился, без машины, но с большим фонариком в руке, оглядываясь, перебежал Беверли-бульвар.

— Что же, пешком?

— Настенька, ты не плачь, ключ сейчас найдем… а машину брать не будем. Я тоже ведь пил. Будет достаточно дыхнуть в блядскую трубочку, и…

Они действительно очень быстро нашли ключ в кустах. Настя достала из багажника портфолиои вино. Она все-таки не понимала, почему они не могут поехать на машине.

— Да потому, что эти полицейские не уехали! Они где-нибудь за углом ждут, чтобы тебя арестовать. У них же тоже план! У полиции. Деньги им надо ведь зарабатывать.

Настя хмыкнула, не веря, и, покачиваясь, вдвоем с Сашей они пошли пешком. Перейдя бульвар и оглянувшись, они увидели медленно проехавшую полицейскую машину.

4. New York. New York!

В конце ноября в Нью-Йорке в одной из комнат пансиона только для женщин каждое утро начиналось в семь тридцать. Душ — вода была или ледяной, как воздух за окном, или ошпаривающей кипятком, как и батарея, от которой на обеих коленях у русской модели Насти уже были розовые шрамики.

Сок, если он не скис за ночь в комнате. Сигарета. Мэйк-ап.И так уже две недели.

В восемь двадцать выход из Barbison'a: большие тетки сидели в холле и с подозрением забирали и выдавали ключи. На улице в накрашенное лицо летел кусок газеты, подброшенный паром, вырывающимся из решеток тротуара. Лексингтон — в лесах. Черные рабочие в синих комбинезонах потирали покрытые налетом белил руки и присвистывали. Настя стеснительно улыбалась — идти в это время с такой размалеванной физиономией было не совсем прилично.

Лошади уже стояли на площади, извозчики были в цилиндрах: «Плаза Отель».

Настя входила и почти раскланивалась… с собой. В по-вокзальному шумном уже лобби [99] стояла фотоафиша. В полный человеческий рост. В рост Насти. Это и была она.

В лифт с ней всегда заходил один и тот же бизнесмен, нервно шуршащий «Wall Street». Он был зверски побрит. Порезы он заклеивал кусочками туалетной бумаги. Розовые лепестки присыхали, но он, видимо, не помнил. Он выходил на этаж раньше, и за расползающимися дверьми лифта Настя опять видела себя. Бизнесмен наверняка не видел.

99

lobby — фойе, прихожая.

Весь двенадцатый этаж, где она выходила, тоже был обвешен ею. Корча самой себе рожицы, щелкая себя по носу, Настя шла к «служебному» входу номера.

«О, эта дешевка! Карлица! О, эта притвора!» — кричала Джоди о Муз Модерн, взявшей Настю в Нью-Йорк. Три раза в день в свите [100] «Плазы Отель» Настя и еще две модели демонстрировали летнюю коллекцию оптовым продавцам. Муз приобретала популярность и на Восточном побережье. Настя приобретала полторы тысячи долларов, одежды на тысячу, бесплатный проезд и… возможности. Последнее для Насти оставалось пока неосязаемым.

100

Suite — апартамент в гостинице.

— В этом шмато [101] бизнесе одни crooks, — возмущалась Джоди ценами на одежду Муз Модерн. — Что ты выберешь у нее на тысячу долларов? Шарфик, ерунда какая-то, стоит двести!

Джоди готовила Настю к поездке. Она звонила из офиса «Плейбоя» на другое побережье страны и кричала в трубку: «Моя топ-модель будет у вас через десять дней!» Теперь в Нью-Йорке, побывав на трех из назначенных Джоди свиданиях, Настя уже не чувствовала себя топ-моделью.

101

Shmato — шмотки (еврейский жаргон Бруклина).

Ей казалось, что она приехала из провинции. В город, где никому дела нет, кем она была в своей деревне. Никто не охал и не ахал от ее портфолио.И здесь это называлось book.

Когда такси из аэропорта подвезло ее к пансиону, оставив Гарлем где-то на краю мира, напомнивший своими пожарными лестницами Кловердэйл, только в саже и копоти, Настя подумала, что так, наверное, чувствовала себя Шерол. Та самая, с рыжей копной и серыми глазами, с фото родителей в раме с ангелочками, приехавшая в Лос-Анджелес черт знает откуда. Настя чувствовала себя иностранкой в Нью-Йорке, да, вот так же, как прилетев в Вену из Москвы.

Что должно было произойти здесь, она не совсем понимала. Ее должны были куда-то взять, что-то ей дать. В этом гигантском складе коробок, поставленных на попа. В этом монстре,о котором мечтают во всем мире. А он, как муравьед, засасывает, пережевывает и выплевывает двуногих муравьев.

Вот такой вся Америка представлялась еще в Москве. Как и большинству американцев Россия казалась Красной площадью с Василием Блаженным и мавзолеем; с мордастыми дядьками в шапках на нем, приветствующими организованные толпы демонстрантов с флагами и детьми на плечах.

Сабвей, правда, превзошел все ожидания. Не своей клоачностъю, а состоянием в нем. Ощущением себя абсолютно беспомощной. Любое резкое движение стоящего рядом или протанцовывающего мимо черного заставляло съеживаться. (И это после Лос-Хамовска, где ист эЛ.Эй. черный!) И она заметила, что не только ее — люди вообще старались не смотреть друг на друга, в лица, в глаза. Чтобы не нарваться на вопрос: «Эй, ты! Ебаный вайти [102] , что уставился?» Косой мужик, которому это рявкнул черный парень в вязаной шапочке, стал оправдываться. А Настя чуть не расплакалась. От обиды, стыда, трусости и беспомощности: «Никто даже не посмеет что-нибудь ответить, сказать что-то против. В морду дать!» Все отворачивались, заворачивались в газеты и воротники.

102

Whity — беленький.