Отель «Калифорния»

– А я думала, вы ленинградец. Ну то есть петер… как там, по-современному? Если в Гамбурге – «гамбургер», то в Петербурге петербургер? Мне лучше «ленинградец», хотя к Ленина не люблю еще больше, чем Петра. Но слово приятнее.

– Почему вы решили, что я ленинградец?

– Так вы про мои ботильоны сказали, что в них ходить по Эрмитажу, а не ехать в Казань.

– Ничего себе у вас память, – Громов покачал головой. – Я уже забыл, что сказал, а вы помните.

– Память у меня хорошая, да. Пожалуй, даже слишком. Я ведь все-таки музыкант, слух слухом, но многое приходится тупо запоминать. Ну, и не только музыкант, еще кое-что… Но все-таки, если вы не ленинградец, откуда всплыл Эрмитаж?

– Я не ленинградец, но учился в Ленинграде.

– Завидую, – перебила она. – Ленинград… Белые ночи…

– Ленинград, Елена, это прежде всего проходные дворы, – усмехнулся он. – И подъезды, пропахшие кошками, хотя за пять лет учебы я не видел на улице ни одной кошки.

– У каждого свое вИдение. А где вы там учились, Александр?

– В университете, на факультете прикладной математики и процессов управления. Жил в общежитии, Эрмитаж не так уж далеко. Тем более, что в те времена это ничего не стоило.

– А откуда вы родом? Говорили, что из Белоруссии, я не ошибаюсь?

– Не ошибаетесь. Из местечка Кобрин, на польской границе. Мой отец был военный, всю жизнь мотался по гарнизонам. И я с ним где только не жил… на самом деле не жил нигде. На последнем курсе женился на иногородней, и уехал к ней на Урал. Своего дома никогда не было. Наверное, поэтому так легко уезжаю куда угодно. Удовлетворил?

– Пока да.

Елена кивнула.

– Теперь ваша очередь, – сказал он. – Я не женщина, но тоже хочу удовлетвориться. В котором поколении вы москвичка? Думаю, что как минимум в пятом.

– И вовсе нет. Я как раз та лимита, которую вы ругали. Только не из Люберец, а с Украины.

– С Украины? Ни за что бы не подумал.

– Да, с нее. Сейчас стали говорить – «в Украине», в мои времена были «на Украине».

– В мои тем более, я вас существенно старше.

– Да уж, вы мне в отцы годитесь, кто бы сомневался… Так вот, я родилась «на» Украине. В Севастополе. «Гордость русских моряков», помните? Папа у меня был капитан торгового флота. В Москву попала так же, как и вы – после училища поступила в консерваторию, в восемнадцать лет вышла замуж за москвича, там и осталась. Так что дочки москвички действительно в большом поколении. Но им это пофигу, младшая уехала в Казань.

– И вышла замуж за татарина, который вас не любит?

– Мой зять хуже татарина, он просто козел. Или я для него – козлица, одно из двух. В общем без разницы. Старшая точно такая же – из ночного клуба поедет хоть куда. Вот такая у меня жизнь. Папа умер, в Севастополь не езжу, сами знаете, как туда сейчас русской… Да и вообще я ни к чему не привязываюсь. Ну, почти ни к чему. Во всяком случае, не к месту жительства. Лишь бы было удобно ездить, где погулять и хорошие магазины поближе. В Севастополе жила и радовалась, теперь в Москве хорошо. Окажусь в другом месте – там станет точно так же. Только две вещи в жизни и люблю всерьез.

– Какие? – спросил Громов. – Солнце и небо?

– Нет. Музыку и море. То есть нет, в другом порядке. Море и музыку. Музыка всегда в руках. А море… Оно далеко и потому на первом. Море – мое все.

Она помолчала.

– Я без моря чахну. С мужем каждый год ездили на море. На любое, хоть на Балтийское, лишь бы берег, и волны, и чайки вдали, и пена у ног, и ветер, как эолова арфа…

– Понятно, – он вздохнул.

– Извините. Александр, я расчувствовалась. Вам неинтересно слушать мои рефлексии.

– Нет, Елена, интересно.

– Умный человек, а врете каждую секунду. А я вам поверю и буду рассказывать, как зимой в Москве снится море.

– А мне… Мне вообще ничего не снится, – признался Громов. – Ну то есть снится, конечно, иногда даже нечто хорошее. Но стоит проснуться – через полчаса ничего не помню. Ничего вообще.

– Вы счастливый человек, Александр, – сказала Елена. – Не видите снов или их не помните. Память – это страшное наказание, даже не за грехи, а просто так.

10

Тормоза скрипнули, машина остановилась.

Тихо играла магнитола, шумела печка, гудел выжимной подшипник, щелкали дворники за мокрым от тающего снега лобовым стеклом.

В салоне сильно пахло новыми Елениными колготками.

– Приехали? – с облегчением спросила она. – В самом деле, я тоже как-то вдруг устала. А где гостиница?

– Сейчас увидим, – ответил он.

Открыв дверцу, Громов выбрался наружу и погрузился по щиколотку.

Пушистый и холодный на вид, снег лежал рыхлым слоем, слабо искрился под лучами фонарей: длинных белых, висящих над проезжей частью, и теплых шарообразных, выстроившихся вдоль тротуара.

Кругом звенела просторная пустота, подчеркнутая безлюдьем.

Сзади вздымался заснеженный откос высотой в несколько десятков метров, по нему поднималась широкая лестница, обозначенная такими же тусклыми бусинами. За кормой «Нексии» тянулись две глубоких борозды, впереди лежала нетронутая целина.

Дальше виднелся низкий парапет, правее стоял темный пьедестал с серым катером. Два широких винта, напоминающие четырехлистные лопухи, алели в свете ртутного прожектора.

А еще дальше простиралось сплошное снежное поле.

Оно было бескрайним, только у самого горизонта мерцали какие-то земные огоньки.

–…И что тут?

Щелкнул замок, из-за машины поднялась черная шубка.

– Смотрите сами, – сказал он. – Что видите?

– Не знаю… – Елена подняла голову. – Какая-то лестница до небес. Гостиницы нет. Где мы?

– Не туда смотрите.

Он шагнул к ней, печатая первые следы, взял за плечи, повернул в обратную сторону.

– Что тут?