Отель «Тишина»

Пока мы работаем, она что-то мне говорит.

Пока она говорит, я делаю.

Иногда она бросает свои дела и неожиданно сообщает:

— У нас было пианино.

Или:

— Однажды я подобрала на улице палец. На нем было обручальное кольцо. Что я должна была сделать с пальцем?

Либо:

— Когда я просыпалась, мне требовалась минута или две, чтобы вспомнить, что идет война. Это была лучшая минута суток.

Я считаю в уме; мама быстро бы ответила, что в сутках семьсот двадцать минут.

— Если вдруг была тишина, то на следующий день все обязательно начиналось снова.

Она говорит, а я ловлю себя на мысли, что она такая же, как я. И я так думаю. Или что-то скажет, и я понимаю, что она думает иначе. Либо же она собирается сказать, но обрывает себя на полуслове и замолкает.

Мальчик ведет себя как прежде, крутится около матери, периодически исчезая. Он стесняется и держится от меня на расстоянии, и я чувствую, что он настороже. Однако растущее любопытство постепенно пересиливает страх. Я замечаю, что он проявляет живой интерес к инструментам, в конце концов подходит и протягивает мне отвертку. С ним трудно установить контакт, и если я обращаю на него внимание или обращаюсь к нему, он убегает. Когда он приближается, я вижу, что у него над бровью большой шрам.

— От крысы, — говорит его мать. — Его укусила крыса, когда мы во время скитаний несколько месяцев спали в подвале на земляном полу.

Как только я беру дрель, мальчик зажимает уши и ползет под стол. И сидит там с зажатыми ушами, подтянув колени к подбородку.

— Он думает, что это ружье, — поясняет мать.

Через некоторое время он снова на ногах, выдвигает стул на середину комнаты, садится на него и наблюдает, как мы работаем. Я слышу, что он разговаривает сам с собой.

— Он снова начал говорить, — сообщает Май. — Слова не проронил целый год.

Мальчик не хочет мириться с тем, что не понимает наших разговоров. Мать рассказывает ему, и у меня возникает ощущение, что она передает содержание наших бесед, потому что он кивает и поочередно смотрит то на нее, то на меня.

Я также замечаю, что, когда она ему что-нибудь говорит, он наклоняет голову набок и поворачивается к ней левым ухом.

Она подтверждает мое подозрение: у мальчика нарушен слух.

— Почти все пережившие бомбардировки потеряли слух частично или полностью. Сначала это были звуки стрельбы вокруг, а затем грохот взрывов.

Она задумалась, ее взгляд блуждает.

— Сначала раздавался свист, затем небо озаряла желтая вспышка, за которой следовала ударная волна, как будто разбивали стену. Если была ночь, на мгновение становилось ярко, ослепительно светло. У нас постоянно были заложены уши и все мышцы напряжены дни, недели и месяцы напролет.

Мне на ум приходит Сван.

«Как бы то ни было, человек умирает один, — сказал он, когда мы стояли на причале в лучах красного заходящего солнца. — Разумеется, если он не живет в стране, которая подвергается бомбардировкам. Тогда есть большая вероятность, что семья прекратит свое существование в один и тот же момент».

Что попадается на глаза

Мне приходит в голову мысль, а нельзя ли найти мальчику какое-нибудь другое занятие, чтобы он перестал бегать с полотенцем на плечах в поисках укромного места. Делюсь с Май.

— Ему трудно сидеть спокойно, — отвечает она.

Я подумал, что он мог бы рисовать; помнится, в гостиничном магазине я наткнулся на бумагу для рисования и коробку карандашей.

В ожидании Фифи замечаю у стойки вертушку с открытками. Кручу ее, пробегая глазами по открыткам: беззаботная пара сидит на скамейке на украшенной цветами площади и ест мороженое; молодые женщины загорают на пляже. Меня поражают яркие цвета; небо синее и безоблачное, песок желтый, мир еще красочный, и люди не знают, что их ждет, они живы, с обеими руками и ногами, с планами на будущее, кто-то, возможно, собирался поменять машину, обновить кухню или съездить в заграничное путешествие. Однако прежде всего мое внимание привлекает большое количество открыток с видами мозаичного панно, его общей панорамы или фрагментов, в разных ракурсах. На нем изображены обнаженные женские тела в прозрачных покрывалах. Одна женщина набирает воду в источнике, другая купается, третья склонилась к закрытому бутону. Я переворачиваю одну из открыток, на обороте на трех языках написано, что панно находится в отеле «Тишина». Это совпадает с информацией, которую я почерпнул в Сети.

Когда появляется парень, я держу открытку в руках.

— Это та самая мозаика, о которой я спрашивал.

Он наклоняет голову набок и внимательно рассматривает открытку, аккуратно держа за самый угол. Явно тянет время.

— Да, мы с Май как раз собирались поговорить с вами о панно, — произносит он наконец.

Он говорит медленно, тщательно выбирая слова:

— Дело в том, что мы с Май сначала думали, что вы здесь по делу. Из-за вашей сумки с инструментами.

Он смущен.

— Понимаете, из страны увозят древности.

Он объясняет, что именно поэтому говорить о них с иностранцами запретили.

— Мы убедились, что вы приехали не с той же целью, что наш другой гость.

«Другой гость», вероятно, мужчина из соседнего номера. После войны здесь все продается — это же его слова.

— Я рассказал Май, что вы купили бритвы. И взяли ручку с логотипом. А потом трижды брали книгу из коробки и возвращали.

Он еще раз крутит стенд, чтобы поставить открытку на место.

— Поскольку вы практически стали сотрудником отеля, ситуация изменилась. Так что мы с сестрой решили, что вы можете посмотреть на мозаичное панно, если хотите. Когда вам удобно.

Три груди

Я иду за парнем в подвал, мимо кладовки, за двери, которые он открывает и закрывает на ключ. Представшее нашему взору панно огромно, намного больше, чем я ожидал, и состоит из двух частей. Первая — это первоначальная стена, памятник древности, которыми славится город, ее раскопали при строительстве отеля; вторая — своего рода продолжение этой стены, с современной плиткой, вероятно, ее добавили, когда строили «Тишину». Древняя часть отделена от купальни стеклянной стеной, а в купальне и целебных источниках нет воды.

— Купальню здесь впервые соорудили шестьсот лет назад, — объясняет парень.

Мы, мужчины, стоим бок о бок и рассматриваем этот мир без мужчин; перед нами дородные женские формы, маленькие груди в пол-лимона, тонкие талии, широкие бедра. Сколько тел я знал до Гудрун? К. повторяется в дневнике трижды, также Б. и М., дважды встречается Е., а эта та же самая Е.? Затем Й., Т. и трижды С. Однако тел этих женщин целиком я не помню, только по частям. Помню одну грудь; кажется, запястье. Помню белую шею и то, какой была на ощупь кожа. Помню также некоторые детали: горела лампа, приоткрытую дверцу шкафа, в котором виднелось висевшее на плечиках платье, — но ни одного тела целиком не помню.

На заднем плане я обнаруживаю тот же бирюзовый цвет, что и на плитке в номерах; похоже на льдины, отколовшиеся от ледника, на черном песке.

— Камни преломляют свет, — комментирует парень. — И поэтому он словно исходит из стены.

Однако мое особое внимание привлекает то, что от панно отбиты целые куски и разбросаны по всему полу. Парень объясняет, что древние памятники и другие культурные ценности во время войны целенаправленно уничтожались и поэтому было решено либо спрятать их, либо вывезти. Поскольку панно планировали увезти, его по частям начали снимать со стены.