Отелло с кочергой (рассказы и повесть)

На этом Нина Рябушина закончила монолог.

– Готова дочь попова!
– опустил камеру оператор. Но вдруг глаза его полезли на лоб в испуганном темпе, он ломанулся в закрытые двери.

За спиной у Нины раздался угрожающий топот.

Нина обернулась - свят! свят! свят!
– вся в слезах, с разматывающимся рулоном билетов летела на нее кондуктор.

"Сумасшедшая!" - остолбенела Нина вместо того, чтобы следом за оператором рваться наружу.

– Доченька!
– упала ей на грудь кондуктор.

– Отдам! Сейчас отдам!
– хотела сорвать с себя сумку Нина. Ку да там! В кондукторских объятиях пальцем не могла шевельнуть.

– Прости меня, доченька!
– облила Нину слезами кондуктор.
– Прости дуру! Как ты сердечно сказала! Это каторга, а не работа. Я ведь раньше радиомонтажницей была. Первая передовица в цехе. Медаленоска. Уважаемый на всех собраниях человек. А сейчас как собака цепная с утра до вечера гавкаю: приобретайте билеты! предъявите проездные! За что каждый на тебя как на врага народа смотрит! еще и в душу норовит плюнуть. Где с этим зверьем план сделаешь? А ведь дома безработные дети и муж.

– Успокойтесь!
– пыталась сдержать водопад слез Нина.

– На днях наркоман с ножом пристал отобрать выручку. Еле скрутила его!

Оператор не успел сломать двери и убежать, посему записал сцену объятий. Обалденный материал получился. Кондукторское лицо в горьких слезах... Нина, насмерть стиснутая благодарными объятиями...

Главный редактор кондукторские слезы зарубил.

– Переиграли вы, ребятки!
– сказал по-отечески.
– Зачем нам этот цыганский пережим. Берите пример с Кости Окладникова.

В это время Костя, вцепившись в балконные перила, висел на руках над бездной загаженного двора и вещал в объектив об обострении проблемы самоубийств. Обалденно получалось. Балкон на 14 этаже... Когда камера брала Костю, одетого в желтые плавки, с земли, сердце у зрителя екало - это ведь телекостей не собрать, если сорвется.

А внизу пожарники растягивали цирковую сетку, предстояло еще заснять свободный полет репортера.

ЛИФЕРЕНДУМ

В воскресенье главврача принесло. Сроду по выходным не было, тут приволокся с красным ящиком на замке, дырка в крышке.

– Сейчас, - говорит, - проголосуем лиферендум за резидента-президента.

– Кто, - спрашивает, - первый "за" будет? Барамыкин?

Барамыкину, дураку лежачему, один хрен, что первым, что на будущий год. Он ведь ни бэ, ни мэ, ни на горшок сам сходить. Ему бы только пожрать с ложечки литровой да еще храпит, как старый дизель. Сколько раз говорил главврачу: зачем это жвачно-жрачное держать, когда другие голодные?

Оказывается - для лиферендума.

– По глазам вижу, - главврач диагноз ставит, - ты, Барамыкин, "за" резидента.

И бросает бумажку в красный ящик. Тут в палату Александ Македонский заскакивает. Сабля наголо.

– Иго-го!
– заржал.

Вчера у него швабру отобрали, он сегодня черенок от лопаты скомуниздил, на нем воюет.

Главврач не стал Македонского ругать, что его Бурцилез опять пола копытьями бьет, спрашивает:

– Ты, Македонский, "за" резидента?

– Ага, - Македонский отвечает, - "за" коня!

Главврач чиркнул бумажку, бросил "за" в красный ящик.

– Кто следующий?
– зовет.

Все наши дебилы кувырком в очередь на лиферендум бросились. Первым Вовочка встал. Главврач гонит Вовочку:

– Ты голосовать не имеешь права!

Главврач Вовочку не любит. Мы как-то знакомиться начали, со всех углов представляются: Я - Наполеон! Я - Троцкий! Я - Чапай! А Вовочка как закричит:

– Встать! Я самый главный! Я - Ленин!

Все руки по швам вскочили, Троцкий честь отдал. И теперь на любую полундру: "Атас! Главврач идет!" - Вовочка плюет. Он все равно главнее.

За конкуренцию главврач его не переваривает.

– Отойди!
– отгоняет Вовочку от лиферендума, - ты свою фамилию не знаешь! Тебя в списке нет!

– Знаю!
– Вовочка грязным пальцем в список тычет.
– Смотри лучше! Я Ленин!

Главврач смотреть не стал. Обидел дурака. Я в отместку воздержался.

– Так и запишем, - бросил главврач бумажку в ящик.

А как с ним ушел, Вовочка перестал плакать, сказал, что сам проведет лиферендум против главврача.

Хотел с улицы красную урну принести, но она приваренная оказалась. Тогда Вовочка красную утку нашел.

– В утку, - говорит, - проголосуем.

Сидит, рвет газету на бумажки для лиферендума, а я лежу и думаю: против голосовать или опять воздержаться? Я ведь все-таки не псих в отличии от этих дебилов. Знаю - не взаправдешний лиферендум, а так - дурдомовский.

ДИВО ДИВНОЕ

По улице шла беременная Женщина. Не с театральных подмостков с подушкой в подоле. Настоящая. Живот до подбородка, лицо в пятнах. Махонькая, в сандалевидных туфлях, и походка утиная. Но на лице гордо написано "а вот я какая!"

Подслеповатая бабулька, молодость которой прошумела в царскорежимные времена, со скамейки уставилась на беременную.

– Эт че эт с бабочкой сделалось?
– спросила у своей молодой (лет семьдесят) подруги.
– Болесть кака?

– Ага! Болесть!
– засмеялась подруга.
– Передается постельным путем. Смотри ночью со своим старичком не заразись!

– Че буровишь-то, анделы тебе в сердце!

– Че-че, ниче! Тяжелая бабочка.

– А че еще рожают?
– сказала бабулька и перекрестилась. А потом перекрестила Женщину:

– Спаси тебя Господь.

В магазине, куда зашла Женщина, кассир от удивления впервые за двадцать лет безукоризненного стажа передала сдачу. Сильно передала. А покупатель, увидев Женщину, вернул излишек... Дома бил кулаками по голове, а головой об стену...

Видная мадам, завершающая период жизни, который называют средним возрастом, столкнувшись с беременной, крупно заволновалась и, забыв про солидность, забегала от одного телефонного автомата к другому, найдя исправный, зазаикалась в трубку: