Отголосок: от погибшего деда до умершего

Он не потерял голос, не потерял слух. Он постоянно что-то говорил, писал. Вы все видели, как выглядит его писанина. Он был безумный, агрессивный, неуправляемый. Часто плакал или раскачивался на кровати, наклонялся вперед, потом назад, это могло продолжаться двое суток без перерывов. Пресс у него был на зависть культуристам. Я решил ничего вам не рассказывать.

Моя мать к тому времени уже умерла, возможно, если бы отец увидел ее – к нему вернулся бы рассудок, хотя врачи отметали такие предположения. Эльзе слаба здоровьем, на нее это могло плохо повлиять. Она уже тогда никуда не выходила без своих шляп с вуальками. Не хватало ей еще увидеть отца в хасидской шляпе. Манфреду – семнадцать, в этом возрасте интересуются молодыми женщинами, а не помешанными дедами. Тебе пятнадцать, и ты никогда не просила, чтобы я рассказывал тебе о дедушке, не так ли? Тебя в этом возрасте трудно было чем-то заинтересовать, не думаю, что тебе пришлось бы по сердцу общение с безумным старикашкой, который в любой момент может плюнуть тебе в глаза».

Мы молчали, мать поглаживала отца по руке.

«Знаешь, как отца называли комитетчики? Суг Зайн. Это было его кодовое прозвище, оно значит – седьмой сорт, самый низкий, ущербный, самый мерзкий. Одним словом, дерьмо. Еще так обозначают фаллос в иврите. Веселые комитетские шуточки. Ты была готова все это услышать, жить с этим? Не думаю».

«Ты мог мне дать возможность определиться самой. Пусть не в 1991-м, пусть со временем. Но ты этого не сделал, почему?» «Потому что я сам не хотел держать это в своей памяти, я, доченька, кто угодно, но не мазохист. Именно поэтому в 1993 году я поручил отца Олафу. Он обеспечивал ему уход, навещал его. После 1993-го я наведывался в это заведение трижды. Когда мне сообщали, что он умирает. Но он долго не умирал».

«А от чего у него сорвало крышу?» – спросил Манфред. Спросил будто о том, с какой начинкой досталась отцу конфета. Отец закрыл глаза. «Это все война, сынок. Она ничего никому не объясняет. В документах, которые мне предоставили, не было ни единого слова, версии, намека, которые объясняли бы это состояние. Сумасшествие не такая уже и редкость по тем временам. Не единичный случай».

«А почему ты сам ничего не разузнавал? Ты делал какие-нибудь запросы, пытался найти это в архивах?» «Нет, Марта. Не пытался. Я занимался другим, я делал карьеру, и у меня это получалось. Надо заниматься тем, что у тебя получается, а не гоняться за призраками. Я разрабатывал тесты для того, чтобы проверить квалификацию судей и адвокатов ГДР, не думаю, чтобы ты об этом забыла. По крайней мере, это тебе всегда было интересным, и, мне кажется, этой моей деятельностью ты гордишься и считаешь довольно полезной для общества, не так ли? Молчишь? Правильно. Испорченные нервы, информация о живом отце-нацисте, к тому же безумном, могли мне навредить. Навредить всем вам. Конечно же ТАМ об этом знали, но то, что не приобрело общественной огласки, не является таким уж реально существующим, ведь правда?

И я настоятельно прошу тебя оставить это. История эта была похоронена значительно раньше, чем похоронили деда. Итак, пусть все остается там. В земле. В другом измерении. Где угодно. Я не хочу, чтобы ты тащила это в нашу семью». «Оно уже в нашей семье, как ты не понимаешь? Я поверить не могу, что ты его предал! А вдруг его можно было реабилитировать? Вдруг он понял, что идеи Гитлера были ошибочными, и из него сделали сумасшедшего?»

«Не мели ерунду, Марта. Отец был идейным офицером. Впрочем, офицерство здесь ни при чем, он был идейным человеком. Я читал письма, которые он писал матери. Они сохранились у Эльзе. Надо, чтобы ты их прочитала». «Можешь не сомневаться – прочитаю. А ты и дальше собираешься не говорить о смерти деда сестре?» «Я бы воздержался от этого. Сама подумай, зачем ей это нужно, облегчит ли это ее жизнь?» Отец держал нас всех вместе. На себе, под собой, возле себя. Его судейское прозвище было Подтяжки, это потому, что он был убежден, что только на нем держится правосудие, процесс. Себе он не изменял и в семье.

Тролль устал от наших разговоров, зевнул и начал рассматривать свои коротенькие лапки. Я тоже смотрела на свои колени, мне было интересно, не потолстели ли они, какой у них рельеф, не очень ли торчат, не многовато ли мяса над ними нависает, не загорелее ли на них кожа, чем кожа на ноге. Мои колени всегда выглядят более черными, как нашлепки у игроков в бейсбол.

«Вы можете поступать так, как считаете нужным, – наконец начала я. – Я не хочу давить на вас. Но хочу предупредить, что я буду искать, изучать, собирать всю возможную информацию». «Марта, не нужно вытаскивать это… – начал отец устало. «…из хасидской шляпы! Ты не иллюзионист», – радостно продолжил Манфред. «Конечно, я не иллюзионист, это вы – иллюзионисты, вы не хотите узнать правду, вас устраивают ваши иллюзии».

«Марта, а что плохого в том, что нас устраивает наша жизнь? И мы не хотим никаких перемен?» – начала мать. Ну, конечно. «Если тебе нравится жить с надрывом, это не значит, что такое должно нравиться всем, моя дорогая». «Не надо раскачивать дерево, на ветке которого сидишь», – добавил отец. «А если это не дерево, а виселица?» «Марта!» В два голоса. Манфред криво улыбнулся. Бриг испуганно заморгала. «Я так понимаю, что с нами ты не собираешься считаться», – обратился ко мне отец с укором. Спина его уже не выглядела такой неестественно прямой, как в начале разговора, она выглядела, как резиновый матрас после того, как на нем полежал толстяк. «Я, по крайней мере, открыта к общению. Даже могу объявить вам план моих дальнейших действий». «Ах, какое великодушие, сестричка», – заметил Манфред.

«Доченька, я хочу тебе сказать, что ты очень огорчаешь этим меня и отца. Неоправданная жестокость, неоправданное упрямство. Когда я наблюдаю подобное поведение, мне очень хочется, чтобы ты как можно скорее нашла себе мужчину и растворилась в нем». Мать не смогла сдержаться. Я бросила на нее недобрый взгляд. Не часто родители желают тебе раствориться, особенно те из них, которые не являются химиками. Я посмотрела на их пару. Они сейчас напоминали одно фото, которое было сделано в те времена, когда Агнес и Йохан только начали встречаться. Мать тогда называла его Ханни, а он ее – Найси. Думаю, что это было влияние моды на все английское. Сейчас они так друг друга не называют. Ее рука на одном его плече, ее подбородок – на другом. И глаза прищурены, несмотря на то, что удовольствия от этого разговора и от меня она не получает. Но она получает удовольствие от того, что касается своего мужа.

Я вспомнила, как они познакомились. Это случилось в кофейне, отец обычно назначал там свидания девушкам и женщинам, потому что когда-то был любовником жены хозяина этого заведения и она до сих пор готовила для него смесь молока с корицей и еще его любимый ванильный крем. В тот день он тоже спешил на свидание, но у Лизы, его беременной замужней подружки, целый день кружилась голова, поэтому на свидание она не пришла. Мать же встречалась в кофейне со своим женатым любовником Гельмутом. У него тоже что-то кружилось, а может, у его жены, а может, его жену и звали Лиза и она была беременна – этого никто уже не узнает. Манфред не зря называл наших родителей бесстыдниками. Агнес сидела в одиночестве, вздыхала и попивала третью чашку кофе. Йохан смаковал специально для него приготовленное молоко и листал страницы книжки.

Вообще-то отцовская Лиза была мамашей двух упитанных близнецов и сейчас размышляла над тем, рожать им родственника или нет. До Лизы отец встречался с разведенной красавицей Марией, у которой был сын. Сын называл отца: «У-гугу-ууу» и махал руками, из чего тот сделал вывод, что Мария рассказала малышу о Йохане как о летчике или как о птице. А до Марии у него была Аника-Антония, которая одна воспитывала дочь. Бывшим мужем Аники был известный порноактер, а сама она занималась классической музыкой. Отец шутил: «Он любил классические позы, а она – классическую музыку, поэтому они и не сошлись характерами». Еще отец любил рассказывать, что самым большим эстетическим удовольствием тех времен было для него наблюдать, как Аника-Антония подсовывала дочурке сиську и распевала кантаты Дитриха Букстехуде. Мне казалось, что после этого ритуала дочурка Аники-Антонии и до сих пор обязательно начинает напевать классическую музыку, как только видит молоко или сиськи. «Глупышка! Нет ничего прекраснее обнаженных женщин, которые кормят грудных детей, в сочетании с северонемецким музыкальным барокко!»

Поскольку с самого детства меня интересовали отношения между полами, я часто спрашивала отца, почему он встречался с женщинами, которые имели детей, не потому ли, что ему нравились женщины старше него? Или же он очень любил детей? Он в ответ отшучивался, а как-то сказал, что эти женщины были младше него, просто у них были дети. И только тогда, когда он заставил себя смотреть на меня не как на его маленькую девочку, а как на чью-то взрослую женщину, он сказал мне, что встречался с женщинами, которые имеют детей, потому что с ними ему было приятнее заниматься любовью. «Физиология женщины, которая рожала, позволяла мне заходить в нее глубже. Понимаешь, у меня с малых лет был тугой и большой пенис. Это счастье, что в результате он подошел твоей маме».

На отце в тот день были модные вельветовые брюки, а мама красовалась в вельветовом сарафане того же цвета жженой карамели. Еще на них были одинаковые белые водолазки, на самом деле они выглядели, как заговорщики или ученики одной школы. Отец читал «Живой пример» Зигфрида Ленца, верней – перечитывал уже в третий раз. Эта книжка привлекала почти всех его однокурсников, юристы любят копаться в чужих примерах, живых или мертвых.

Зигфрид Ленц однажды написал, что писатель должен быть моральной инстанцией, священники это как-то проглотили, в конце концов в Восточной Германии они смирились с правилами быта и нравами тех дней, а вот юристов это возмутило. Отец придерживался той мысли, что каждый человек может быть и есть живым примером, но никто не может быть универсальным живым примером, даже Иисус. Здесь на него накинулись те из его приятелей, которые были религиозными, их приводило в негодование недоверие отца к Иисусу как к живому примеру, а также те из его приятелей, которые были атеистами. Их приводило в негодование то, что отец признает существование Иисуса. Отец рассказывал, что это были едва ли не первые тренинги для него как для будущего судьи. На мой взгляд, быть судьей очень легко, следует просто плевать на мнение других, но безоговорочно верить себе.