Открыть ящик Скиннера
Шрифт:
— Что вас беспокоит? — спросил психиатр.
— Я слышу голос, — коротко ответил Розенхан.
— И что этот голос говорит? — спросил психиатр, не зная, что попадается в приготовленную Розенханом западню.
— «Плюх», — сказал Розенхан, и мне кажется, что произнес он это с самодовольным видом.
— «Плюх»? — переспросил психиатр. — Вы сказали «плюх»?
— «Плюх», — подтвердил Розенхан.
Психиатр, должно быть, почесал в затылке. Он был растерян и смущен. Возможно, он отложил ручку и журнал регистрации и секунду смотрел в потолок. Проблема в том, что мы не знаем точно, что происходило в каждом из приемных покоев, потому что Розенхан не потрудился оставить подробные отчеты. Что нам известно — так это что каждый псевдопациент сообщал, что голос принадлежал представителю того же пола, что и он сам, и что он вызывал
Роберт Спицер, один из самых выдающихся психиатров XX века и суровый критик Розенхана, в 1975 году опубликовал в «Журнале патопсихологии» статью, посвященную полученным Розенханом результатам, где говорилось: «Некоторая пища чрезвычайно вкусна, но оставляет отвратительное послевкусие. Так и с исследованием Розенхана. Мы знаем очень мало о том, как представлялись псевдопациенты и что они говорили». В примечании к статье Спицер добавляет: «Розенхан не назвал лечебницы, в которые обращались испытуемые, из соображений конфиденциальности и опасения нападок. Это делает невозможным получить от персонала лечебниц ни подтверждение, ни опровержение сообщения Розенхана о том, как псевдопациенты себя вели и как были приняты».
Позднее в телефонном разговоре со мной Спицер говорит:
— Вся эта затея — «плюх». Розенхан использует полученные данные, чтобы показать, как смешны психиатры потому, что раньше никто из больных не жаловался на слуховые галлюцинации, где звучал бы «плюх». Ну и что? Однажды у меня был пациент, который жаловался на голос, постоянно произносящий «Все о’кей, все о’кей». Сообщений о таком в литературе я не встречал, но это не значит, что человек не был на самом деле болен. — Мне не хочется противоречить Спицеру, но, по-моему, голос, говорящий «все о’кей», — вполне о’кей…
Спицер делает паузу.
— Так как дела у Дэвида? — спрашивает он.
— Не так уж хорошо, — отвечаю я. — Его жена умерла от рака, а дочь Нина погибла в автомобильной катастрофе. Он перенес несколько инсультов и сейчас страдает от болезни, которую врачи не могут определить. Он парализован.
То, что Спицер, услышав эти новости, не выражает особой печали, говорит о том, с какой неприязнью коллеги все еще относятся к полученным Розенханом результатам, даже по прошествии сорока лет.
Розенхана провели подлинному коридору. Ему это не было известно, но в разбросанных по всей стране лечебницах восемь его сподвижников также были госпитализированы. Должно быть, Розенхан испытывал и страх, и возбуждение. Он был журналистом и ученым, достигшим вершины своей карьеры, и он рисковал собственным организмом ради получения знаний. Он не смотрел в микроскоп или в телескоп; он сам запустил себя на орбиту, он ходил по луне. Именно на луне он и оказался: помещения лечебницы были стерильны, и моряки, фальшивые профессора и женщины с опухшими губами плавали там в невесомости собственных видений. Розенхана отвели в палату и велели раздеться. Заметил ли он, что его тело ему больше не принадлежит? Кто-то сунул ему в рот термометр, кто-то надел ему на руку черную манжету для измерения давления, кто-то сосчитал его пульс: все было в норме. Все было в норме, но никто этого не замечал. Розенхан сказал:
— Знаете, голос меня больше не беспокоит, — и доктора в ответ только улыбнулись. — Когда я отсюда выйду? — наверное, спросил Розенхан, и в голосе его прозвучала легкая паника — боже, что он наделал… — Когда я отсюда выйду?
— Когда поправитесь, — ответил ему врач. Но он же здоров: у него все в норме, давление 110/80, пульс 72 — его организм работает, как хорошо смазанная машина. Это не имело значения. Не имело никакого значения то, что его разум совершенно ясен. Ему поставили диагноз «параноидальная шизофрения» и заперли в лечебнице на много дней.
Посредине отделения находилось застекленное помещение, которое Розенхан скоро начал называть «загоном для быков». Там суетились сестры, разливая по пластиковым стаканчикам винно-красное лекарство и раскладывая таблетки — разноцветные, как конфетки, круглые, как горошины, маленькие, словно розовые точки на длинной полоске белой бумаги. Розенхан подчинялся абсолютно всему. Он «принимал» таблетки три раза в день, а потом спешил в туалет, чтобы там их выплюнуть. Розенхан
заметил, что так же поступают и все остальные пациенты: получив очередную порцию таблеток, они толпой устремлялись в туалет, и никому до этого не было дела, если люди вели себя смирно…Пациенты психиатрической клиники «невидимы, недостойны того, чтобы на них обращать внимание», — писал впоследствии Розенхан. Он видел, как сестра, войдя в полную народа общую комнату, расстегнула блузку и стала поправлять бюстгальтер. «Чувства, что она пытается выглядеть соблазнительно, ни у кого не возникло, — продолжал Розенхан. — Она скорее просто нас не замечала». Он видел, как пациентов били; одного из них свирепо наказали просто за то, что тот сказал сестре: «Вы мне нравитесь». Розенхан не описывает длинных ночей, проведенных на узкой койке, когда каждые пятнадцать минут в палату заглядывал санитар с фонариком; яркий золотой луч не освещал ничего, абсолютно ничего. О чем он тогда думал? Тосковал ли он по своей жене Молли? Гадал ли, как идут дела у двух его малышей? Тот мир должен был казаться ему таким далеким, хоть лечебницу от его дома отделяло не больше сотни миль, как говорит нам объективная наука. Осмос — в социальном отношении иллюзия. Мембраны не являются полупроницаемыми: они — сплошные перегородки, разделяющие пространство — ты здесь, я там. Может быть, нас разделяет всего секунда, но что касается предубеждений и ярлыков — это вечность.
Розенхан и его сподвижники получали лечение, и когда они описывали радости и разочарования своей обычной жизни — не забудьте, они говорили чистую правду во всем, за исключением жалобы на «голоса», — обнаружилось, что их прошлое трансформируется так, чтобы соответствовать диагнозу: «Белый мужчина, возраст 39 лет. Выявлена длительная история склонности к резко противоположным эмоциям в отношениях с окружающими. Аффективная стабильность отсутствует. Хотя пациент говорит о наличии у него нескольких близких друзей, эти отношения двусмысленны». В 1973 году Розенхан писал в «Сайнс», одном из самых престижных научных журналов: «Несомненно, значение, приписанное высказываниям пациента, определялось диагнозом: шизофренией. Будь известно, что пациент «нормален», приписанное значение было бы совсем другим».
Странная вещь: другие обитатели психиатрической лечебницы в отличие от докторов, по-видимому, знали, что Розенхан здоров. С другими участниками эксперимента по всей стране происходили те же странности: сумасшедшие лучше выявляли нормальных, чем их врачи. Один молодой человек, подойдя к Розенхану в общей комнате, сказал: «Вы не свихнулись. Вы — журналист или исследователь», а другой пациент предположил: «Вы инспектируете лечебницу».
Находясь на лечении, Розенхан выполнял все распоряжения, требовал себе привилегий, помогал другим пациентам решать их проблемы, давал юридические консультации, вероятно, много играл в пинг-понг и вел подробные записи, что персонал лечебницы квалифицировал как «писательское поведение» и видел в нем проявление параноидальной шизофрении. И вдруг в один прекрасный день по причинам столь же произвольным, как и причины его госпитализации, Розенхан был выписан. Воздух был обжигающе холодным. Розенхан узнал нечто очень тревожное: в психиатрических лечебницах в пациентах не видели людей; психиатрия была психически больна. Во скольких же клиниках по всей стране, гадал он, люди так же, как и он, получают неверный диагноз, ненужное лечение и удерживаются против собственной воли? Может быть, ярлык «безумие» и порождает безумие: диагноз влияет на состояние мозга, а вовсе не наоборот? Может быть, не наш мозг формирует нас? Может быть, это мы формируем свой мозг? Может быть, нас создает этикетка, прикрепленная к нам. Приближалась зима, и падал снег, меняя очертания зданий и автомобилей. Лечебница становилась белой и быстро исчезала из виду, лишившись материальности.
В 1966 году, за годы до приключения Розенхана, двое исследователей, Р. Розенталь и Л. Якобсон, провели эксперимент, предложив ученикам 1–4-х классов тест с искаженным названием: «Гарвардский тест измененного научения». Было объявлено, что данный тест — показатель будущих академических успехов, или «спурта», хотя на самом деле он измерял лишь некоторые невербальные умения. Учителям было сказано, что от тех учеников, кго обнаружил высокие показатели, в течение следующего года можно ожидать беспрецедентных успехов. На самом же деле тест ничего такого предсказать не мог.