Открытие мира (Весь роман в одной книге)

Как на Уводи вонючей

Стоит город премогучий… —

дребезжаще пел он, покашливая, а худые руки его, голубые от огня, выхватывали из горна светлый кусок железа.

Ребятня не уставала глядеть на знакомую диковину: осыпая искры, железо бешено отхватывало по наковальне трепака, превращаясь в лиловый гвоздь с большущей шляпкой. Гвоздь падал в ведро с водой и шипел там, а на наковальне, под молотом Прохора, появлялась на божий свет дышащая жаром подкова с острыми шипами.

— Ур — ра — а! — кричали ребята и бежали смотреть подкову. А Прохор, постукивая, поглаживая подкову, пел скороговоркой:

Полюбуйся, люд честной.

Нашей Уводью — рекой!

Если надо минералов

Иль косметики какой —

Не потрафит сам Чекалов,

Лишь умойсь ее водой.

— Чекалов — кто? — приставал Шурка, видя перед собой уж не подкову, а мутную речонку с расходящимися пятнами красок по воде, как петушиные перья. — Кто Чекалов, дяденька Прохор?

— Брадобрей… знаменитый парикмахер в нашем городишке.

— Это ты сам стишки придумал? — спрашивал Яшка.

— Жупаев. Он был у нас мастер сочинять.

Тут кузню оглашал молодецкий, разбойный посвист:

Эх, по улице я шел,

Про — кла — ма — цию нашел…

Не пилось, не елося.

Прочитать хотелося!

Но что это была за штука — прокламация, которую Прохор нашел на улице, и почему не пилось ему и не елось, кто мешал читать, — он не объяснял. Он только говорил, что фабрику, на которой довелось ему работать мальчишкой, прозывали Кавказом, а хозяина — Каустиком, едучий был, мазурик, хуже соды. Он рассказывал, что у Каустика деньжищ было прорва, он мог устлать дорогу от Кавказа до собственного каменного двухэтажного дома сотенными билетами, а рабочим платил копейки. Мастерскую, в которой работал, Прохор называл травилкой, добавляя, что травится и мрет там по сей день народ, как мухи осенью, оттого нет среди граверов стариков и не будет. И на всех фабриках и заводах так, и во всем мире так непутево устроено, — собачья жизнь у рабочего человека.

Но странно — рассказывал Прохор обо всем как-то весело, с прибаутками, словно рад был, что народ мрет, как мухи, что у него самого вампиры высосали кровь. Похоже, что хозяин Каустик и был этим вампиром.

— От ивановских, от питерских вампиров ушел, так к другому кровососу в лапы попался, опростоволосился, — смеялся и кашлял Прохор. — Ловок, бес однорукий! Подгребает начисто… Что в хваталку ему попало, то пропало… Далеко — о пойдет, ежели мужики хребет не сломают, заодно с Устином Павлычем.

Ребята догадывались, что речь идет о Ване Духе.

Слушая Прохора, Шурка невольно вспоминал, каким заманчивым, сказочным казался ему прежде город, тот же Питер — с драгоценными перстнями Миши Императора, серебряным портсигаром отца, с лавками, где торгуют орехами и гостинцами, — там каждый день гулянье, как в Тихвинскую у церкви; вспоминал, как не терпелось ему, дураку, попасть в город и стать богачом… Ничего этого нет и не будет. Есть в городах одни фабрики и заводы, которые представлялись ему сейчас хуже тюрем. На фабрике и днем темно, как в подполье… нет, как на кладбище, в могиле. Люди заживо умирают там, привязанные нуждой к машинам. Куда ни сунься — везде машины, машины, гром и скрежет колес. Зазеваешься, сунешь руку — сразу отхватит напрочь. Да что — рука! Теперь ему понятно, как задавило машиной насмерть в Питере неродного отца Леньки Капарулина. А тут еще Каустик сосет кровь, как Кашей Бессмертный… Что ж тут веселого? Почему дяденька Прохор, рассказывая, посмеивается, точно радуется всему этому? А у самого кровинки в лице нет, серое лицо, ровно булыжник, одни зубы блестят…

Вот и дядя Родя, Яшкин отец, помнится, в Тихвинскую за обедом с восторгом толковал про Обуховский завод, про башковитых людей, которых он там встретил… Где же эти люди? Что они делают на заводах и фабриках? Прохор ничего об этом не рассказывает, помалкивает. А ведь Жупаев, голубой этот человек, конечно, башковитый, смахивает на Афанасия Горева, которого мужики не могут позабыть. Да и сам Прохор такой же, как Горев и Жупаев. Все они, непонятные питерщики — без сундуков, крахмальных рубашек, соломенных шляп и тросточек, пешедралом катящие со станции в пыльных, сбитых сапогах и засаленных кепках, — все они чем-то похожи друг на друга, как похож Прохор на учителя Григория Евгеньевича. Веселые, насмешливые, себе на уме, смелые, как дядя Родя. Какой такой тайной владеют они? На что надеются мужики, толкуя с племянником Василия Апостола?

Из всего, что рассказывал Прохор ребятам, запоминалось Шурке одно тяжелое, ложившееся камнем на сердце.

Вот соседом Прошки работает прессовщик — маленький, зябкий, в темных крапинах человек. Шурка никогда с ним не встречался, а видит его хорошо, словно торчит вместо Прошки в граверной мастерской. Зимой и летом прессовщик постоянно ходит в грязном полушубке и носит на стареньких хромовых, с высокими каблуками сапогах кожаные, начищенные ваксой мокроступы, как Саша Пупа. На длинной, выгнутой, точно у гуся, шее болтается зеленый, в светлых разводах, бабий платок. Концы его замараны, с бахромой, потому что служат носовиком; прессовщик сморкается в платок и вытирает им после кашля синие, с темными пятнышками губы.

Прессовщик — злой и отчаянный человек. Захлебываясь кашлем, он бранит мастера Юрина, проклинает работу, товарищей и дерет Шурку за волосы. Прессовщик никогда не смеется, ничего не требует, а все его боятся и как будто ухаживают за ним: угощают вином, папиросами, закрывают окна, если дует с Уводи гнилой холодный ветер, подсовывают работу полегче. Он никогда не благодарит, принимает все как должное, положенное ему, и жадно, с проклятиями трудится на себя и пятерых ребятишек.

Шурке жутко смотреть, как он работает на прессе. Лиловая жила вздувается у него на тонкой шее, лицо багровеет, а крапины бледнеют от натуги, как лишаи, потом наливаются темной кровью. Кашляя, хрипя, он налегает грудью и, кажется, не прессом, а своим маленьким зябким телом выдавливает на «молете» рисунок…

И видится Шурке: как-то после праздника прессовщик входит в мастерскую пошатываясь. Уставясь на пресс неподвижными, глубоко запавшими, словно незрячими, глазами, он хрипло, ни к кому не обращаясь, говорит:

— В Могилев уезжаю… К — ха… Выпьем, дьявол вас задери, на прощанье!

И впервые смеется, отрывисто, глухо, будто рычит. Шурка замечает у него во рту желтые редкие зубы и острый, дразнящийся кончик языка. Так дразнил мужиков Косоуров, когда повесился.

Прессовщик отправляет в казенку Шурку и, когда тот возвращается с бутылкой, снимает с сапога кожаную калошу с глубоким каблуком и, наполнив вином углубление, обносит всех смолкших граверов.

Ох, как больно и страшно смотреть Шурке на эту калошу, превращенную в рюмку!

— Пей! Однова пропадать!..

Прессовщик срывает зеленый, в светлых разводах, платок с шеи. Взмахивает им над головой, пускается в пляс.

Контора Никанора,

Дербенева сыновья…

Живу в ситцевой палатке —

Получаю три рубля… Ух!

Он хочет спеть еще что-то озорное, жупаевское, но в горле у него свистит н булькает, он зажимает себе рот ладонью. Шурке видно, как сквозь костлявые пальцы, нанизывая на них кольца, просачивается и бежит по бороде черная струйка. Захлебываясь кашлем и кровью, прессовщик боком прислоняется к стене, медленно сползает на пол и не встает.

— Вот и еще одного товарища стравил нам Каустик! — громко, вовсе не весело, а злобно — горько говорит Жупаев, и все, толкаясь, бросаются поднимать маленькое, зябко завернутое в полушубок тело. И Шурка вместе с другими поднимает этот легкий, как бы пустой полушубок…

Его трясет озноб. Стуча зубами, Шурка срывается с места, бежит к горну греться. Яшка Петух, нахохлясь, тоже лезет к огню. Растрепа, подобрав под себя босые ноги, забивается в мешки с углем, где потеплее.

Всем ребятам холодно. Одному дяденьке Прохору хоть бы что. Он будто и не держал страшной калоши с глубоким, мокрым от водки каблуком, не видел черных, капающих колец на худых неподвижных пальцах, словно и не помогал поднимать с пола маленького, легкого, зябко скорчившегося в полушубке прессовщика.