Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
И вдруг дядя Ося Тюкин все бросал: удочки, избу, сморчки, — шел, торопясь, в Глебово, Парково, в дальний Кривец на сход послушать чужих мужиков или бежал сломя голову на станцию, на почту за свежими газетами, не дождавшись Мити — почтальона. Возвращался в село с ворохом новостей и слухов и рассказывал их, кому придется, но как-то странно, точно подвергая все сомнению.
— Генерал Алексеев назначен вер — хов — ным командиром, самым главным. Теперь мы немца, сукина сына, победим всенепременно! — говорил дядя Ося, воротясь со станции и безжалостно вырывая из только что добытой газетины здоровенный лоскут на цигарку. Закурив, сплюнув, он, кося насмешливым карим глазом на односельчан, добавлял: — Его высокое превосходительство генерал Алексеев при царе как раз всеми делами заправлял
Слушатели грохочут смехом на полсела. Тюкин, сидя на бревнах, на куче, на самом ее верху, как прежде, словно на троне, покуривая, поплевывая, болтая сырыми грязными лаптями с обвислыми толстыми онучами, глядит с усмешкой вниз, на мужиков, и продолжает невозмутимо рассказывать:
— В другой газетке вычитал, не дал мне ее почтарь, говорит, самому надобно, в единственном числе поступила в продажу, сам купил, любопытная, так правду — матку и чешет… да, в газетке этой самой один рабочий из Бежецка сообщает: спалили мужики именьишко Корвина — Литвицкого. Близехонько от нас, между прочим, семидесяти верст не будет. Поди зарево было видно ночью.
— Палить — ума не много надо, — отзывается недовольно Никита Аладьин.
— Вот — вот! И рабочий в газетке так пишет: нехорошо, граждане, неправильно… А почему неправильно? Бывал я у Литвицкого, как же, целое лето однажды околачивался у него, косил. По сорок копеек в день, вру, по тридцать пять, кажись, по сорок просили, — не дал. Шутливый, помню, был господин, веселый. А кормил плохо: пустые кислые щи да пшенная каша. Обещал косарям при расчете ведро водки… Забыл. Ну, мы напомнили. Он и руками замахал: «Что вы, ребята, я пошутил, и сам водку не пью, и вам не советую…» Выходит, и над ним, трезвенником, ноне маленько пошутили… огоньком!
— Проще всего палить, — повторял Аладьин, начиная сердиться.
Но Катькин отец не давал ему лишнего слова вымолвить, ядовито щурился.
— А чего не проще? Давай мириться: удавимся оба! Я тебе скажу, мытарь, уж чего проще: заместо губернатора управляет нашей губернией, чу, ко — ми — ссар Временного правительства, фамилия — Черносвитов, по — ме — щик из Пошехонья… Кто сказал? Грачи на кажинной березе надрываются, кричат, а ты не слышишь… Навыдумывали какие-то ко — ми — те — ты без — опа — сности. Нас, что ли, опасаются? Да мы люди смирнехонькие, боимся разинуть пошире рот, не то что тронуть кого пальцем… Вот и смотри, какая ре — во — лю — ция получается: Черносвитов бобыль бобылем, землишки у него сущие пустяки — три — ста де — ся — тин только. Он тебе ее отдаст, землю, на блюдце поднесет: кушайте, нас не слушайте! Ха! Тьфу!.. А в уезде ноне всем командует у нас Петька Савельев, тоже, значит, комиссар. Назначили али сам себя утвердил, соврать боюсь. Нищий, по миру с корзинкой за кусочками ходит, побирается, потому как ла — баз его не кормит, ма — ну — фак — тур — ная лавка и подавно. Чем ему жить прикажешь в каменном домине в два этажа, что напротив собора? Жить нечем, сарай пустой, дом-то. И хутор не кормит, что под Угличем, земли, как у меня, четыре гряды в загороде, ржи снимает помалу, только по тыще пудов… Петька Савельев тебе, мытарь любезный, как Черносвитов, всю свою мошну из кармана вынет и положит в руку; на, прими, Христа ради, сделай такую божескую милость, ос — ло — бо — ни меня от добра, возьми!
Смех громче и дружнее прежнего, на все село. Грачи снялись с берез, скворцы махнули из скворешен, — вот какой стоит хохот. Аладьин и тот не стерпел, затрясся, живот ходуном ходит под рубахой.
— Да ну тебя, пустоболт, с тобой грыжу наживешь! Помолчи!
Дядя Ося не унимается, у него полная пазуха новостей, только слушай.
— О — о, дружок, что это ты какой стал нонче разумный, речистый? верещит Устин Павлыч Быков, появляясь на минуту около бревен и вслушиваясь в россказни Тюкина. Атласный бант на груди цветет махровым георгином и не увядает, и сам Олегов отец цветет, как пунцовый георгин. — Выздоровел? ласково спрашивает он рассказчика. — Слава богу! На фронт давай, братуша, на войну, свободу защищать!
— Вместе? А может, вперед пойдешь, с бантом-то, покажешь дорогу, тебе видней, — отвечает, обороняясь, дядя Ося.
И, не утерпев, складывает, по привычке, обкуренные коричневые пальцы в большущий кукиш. — На — ко, съешь сперва!Устин Павлыч только руками возмущенно разводит, не хочет ни спорить, ни слушать, поворачивается к бревнам, к мужикам тугой спиной. И Шурка уже не может думать про Олегова отца хорошо, как он недавно думал, и это его расстраивает почему-то.
А Катькин отец, молодчина, продолжает выкладывать свои разности:
— В Кривце мужики приговор написали: желаем о наделении землей без — воз — мезд — но… потому как означенная земля да — ро — ва — на барам, монастырям бес — пла — тно. А земли купленные отобрать по доб — ро — со — вест — ной оценке… Кто не обрабатывает, не проживает в деревне, тоже отобрать и отдать ма — ло — зе — мель — ным, по усмотрению общества.
— Справедливый приговор, ничего не скажешь, — вздыхают кругом. — Нам бы тоже, братцы, ой, давно — о пора потолковать как следует!
— Д — да — а… Как бы не переехала по — старому казна поперек мужика. Дождемся!
— И переедет, вдоль и поперек. Зевай больше! Теперича самое время вернуть волжский луг.
— Мелко пашешь. Луг! Вся земля наша! И лес!
— Чего там! Писать приговор, и баста! — горячится Косоуров.
— Да ведь писали, а толк какой? — напоминает Митрий Сидоров. — Не ошиблись ли мы, ребята, адресом, едрена — зелена?
Дядя Ося Тюкин согласно кивает шапкой.
— Торопись в петлю, веревка оборвется, на чем удавишься?.. В Паркове, говорю, тоже сочинили приговор: требовать от власти перевезти Николая из Царского Села в Петропавловскую крепость, чтобы не сбежал. В крепости, мол, надежнее… А поп, отец Яков, ну, который в Николе — Корме служит, не как наш, выскочка, молебна за здравие новых правителей не служил, отказался, вещал с амвона другое: не прогнали вовсе царя, за — бо — лел государь император, поправится — по-ка — жет он всем бунтовщикам кузькину мать ре — во — лю — цию…
И не поймешь, не догадаешься: верит этому сам дядя Ося или насмешничает, пугает и дразнит народ.
Он слезает с бревен, рыжий, беспокойный, медная бородка пышет червонно — жарким огнем. Наклоняется, поправляет спустившуюся онучу, лицо его багровеет от натуги, не то от злости, а может, это огонь перекинулся с бороды.
— Так-то, мытари мои ненаглядные, слободные граждане, — заключает он, уходя. — Много слышится, да мало верится… Ха! Тьфу!
Плевок обижал мужиков, словно дядя Ося харкнул им в лицо. Они начинали сердиться, материть за глаза Тюкина. Не один Аладьин Никита, почитай, все не соглашались с Катькиным отцом, благо он ушел на Волгу с удочками, — говори, что хочешь, ответить, возразить некому.
Мужики сызнова крепко верили и надеялись, что их желания исполнятся скоро.
— Иначе зачем и царя было свергать, устраивать революцию по всей России! — кричали они, обнадеживая друг дружку. — Нет, милок, плевать сверху легко, ты снизу харкни в небо, попробуй, на тебя же и свалится обратно плевок, на глупую твою рыжую башку… Хорош был ты, Ося, бешеным, умный из тебя не получается, как ни треплись языком. Уж лучше оставайся таким, каким был, притворяйся, потешай народ… Тебе неизвестно, а нам, ой, как ведомо: когда дрова горят, тогда и кашу варят. Хоть жиденькой, на воде, сатана — те подавись, с дымком, без сала, да накормят нас маненько кашкой — размазней управители новые… Нет, так мы их самих сожрем заместо каши. А, право! Со всеми ихними потрохами и причиндалами. И косточки не оставим, проглотим!.. А как же? Это Ваня Дух, слышно, за новые порядки стал: не трогай, не твое, чужое, дай хапнуть мне — будет порядочек!
Потом, разъедаемые сомнениями, брошенными Осипом Тюкиным, поддаваясь им, раздражаясь, принимались тихонько переругиваться и скоро громко лаялись между собой, как раньше, на сходах, или когда сообща чинили, перекоряясь, разбитую дорогу в Глинники, поправляли в поле старые, повалившиеся от непогоды изгороди. Сейчас мужики ругались потому, что не выходило у них согласия, что делать дальше: ждать — не ждать, верить — не верить. Одна ругань была дружная.
— Не с того конца, ребятушки, начинаете, — вмешивался пастух Сморчок, когда гам и крики надоедали ему.