Открытие мира

В придорожной канаве Шурка срывает ромашку.

– Бак, бак, бак... выпусти собак, - бормочет он по привычке.

Черные крохотные букашки послушно выползают из мохнатой головки цветка. Шурка безжалостно расправляется с ними, потом гадает, ощипывая молочные лепестки:

– Привез - не привез... Привез - не привез...

"Обманывает, - думает он, - или еще попробовать?"

Но и на втором стебле пророчат лепестки то же самое.

Загоревал Шурка, даже леденцы перестал сосать.

– Ну, в последний разочек...
– шепчет он, срывая новую ромашку.

И опять лепестки кончаются под страшное "не привез".

С мольбой и ненавистью глядит Шурка на общипанную чашечку цветка. И вдруг - о счастье!
– совсем незаметно притаился у желтка тонюсенький, острый, как кончик иголки, белый неразвернувшийся лепесток. Сковырнул его ногтем Шурка, торжествующе закричал:

– Привез!

Занятые разговорами, отец и мать не обращают на Шурку внимания. И хорошо, иначе пришлось бы сознаться, что означает эта ворожба на ромашке.

У Косого мостика, как въехать в село, отец надевает бутыльчатые сапоги, подышав перед этим на лакированные голенища и протерев их рукавом пиджака. Ставит на голову картуз и шествует к дому, важно раскланиваясь с соседями. Он ни с кем не останавливается покалякать, все дымит и дымит в усы "Трезвоном".

Шурка понимает, почему отец сейчас такой неразговорчивый: не положено питерщику вот так, сразу, лясы точить. Замирая от гордости, сидит Шурка на дрогах, на самом высоком узле, точно он сам приехал из Питера, и очень жалеет, что нет у него трости с серебряным набалдашником и не горят на пальцах перстни с драгоценными камнями.

Церемония переноса узлов и корзины в избу совершается, по обыкновению, с торжественной медлительностью. Отец сбрасывает пиджак, засучивает рукава рубахи, словно предстоит тяжелая и долгая работа. Каждый узел вносится в дом отдельно. Когда Шурка в пылу усердия берет сразу два узла и бежит с ними на крыльцо, мать сердито останавливает его:

– Положь! Сейчас же положь... уронишь!

Корзину они несут вдвоем с отцом, коромыслами согнув спины, и делают частые передышки на коротком пути. Из окошек соседних изб всем видать, как тяжела корзина.

И как всегда, не позже и не раньше, именно в это время у лип, что растут возле Шуркиной избы, появляются сельские мальчишки и девчонки, предводительствуемые Яшкой Петухом. Они молча приближаются к крыльцу и выстраиваются широким полукругом. Шурке известно, что это значит.

– Тятя, ребята пришли, - радостно докладывает он.

Усмехаясь, отец развязывает один из узелков, сыплет в подол Шуркиной рубашки мягкие, румяные крендели.

– По одному оделяй, - строго наставляет мать.

– Знаю!

Он выбегает на крыльцо, переглядывается с Яшкой и важно раздает всем по баранке.

– Спасибо, - благодарят ребята и немножко ждут еще. Бывает, сам питерщик выглянет на крыльцо, как ясное солнышко, и подарит на всех серебрушку.

На этот раз дело обходится без гривенника.

– У тяти мелких нет, - объясняет Шурка, и ребята расходятся.

Яшка засовывает в рот крендель и смачно жует. Он, как закадычный друг, получил украдкой от ребят двойную порцию и вдобавок несколько леденцов.

– Привез?
– спрашивает он, надув веснушчатые щеки и от усердной жвачки шевеля ушами.

– Кажется... привез, - не совсем уверенно отвечает Шурка. Перед другом нельзя кривить душой, хотя похвастаться очень хочется. Обязательно ружье... либо что позагвоздистее, - добавляет он на всякий случай.

– Придешь к риге?

– Эге. После чаю.

– Стибри еще крендельков и конфетку.

Шурка дружески лягает Петуха в живот:

– Без тебя знаю!

Яшка уходит, а Шурка замечает у самой дальней липы Катьку Растрепу. Она сидит на корточках, спиной к Шурке, и учит ходить свою сестренку.

– Дыб-дыбок, Оля - беленький грибок...
– тоненько поет она, растопыривая руки.
– Ну, иди ко мне, иди!

Это она говорит сестренке, которая, перебирая ножонками-ступочками, боится оторваться от липы, а Шурке кажется - Катька зовет его. Он делает два неуверенных скачка к липе и тихонько свистит. Катька не оглядывается и еще громче, ласковее поет:

– Оля, дыб... белый гриб!

"И не надо, и не надо..." - думает Шурка, поворачивается на пятке и скачет к дому.

– Санька, чай пить!
– зовет мать из окна.

Но ему не хочется пить чай и в избу идти не хочется. Он заходит за крыльцо, трогает удилища, приставленные к стене, потом смотрит в щелку.

Бросив сестренку, Катька стоит, прислонившись к липе. Огнем горят на солнце ее рыжие волосы. Катька жмурит зеленые глаза, точно плачет.

Шурка давно все простил и все позабыл. Он считает на ощупь леденцы в кармане. Но ему нельзя выходить из-за крыльца, а Катька сейчас уйдет, вон берет Олюшку на руки... А леденцов - четыре, и он не знает, что с ними делать.

Из подворотни выскакивает петух. Шурка, обрадовавшись, гонит его к липе. Катька опять садится на корточки и учит сестренку ходить.

Шурка гоняется вокруг липы за петухом и кричит:

– Петя, Петя, на конфетку!

А Катька поет:

– Дыб-дыб... Поди сюда, поди!

Петух не слушается Шурки, отказывается от гостинца и, распластав крылья, спасается через изгородь на гумно. А Олюшка не слушается Катьки, не хочет ходить и, притопывая, держится ручонками за липу.

– Эх, ты!
– запыхавшись, говорит Шурка, пробегая мимо.
– Учить не умеешь... Нянька!

Сказано так, что после этого можно и драться и разговаривать, смотря по настроению и обстоятельствам.

– Да она капризничает!
– сердито отвечает Катька.

– Ничего не капризничает... Ставь на лужок.

– Да она упадет...

– Ничего не упадет. С печи роняла, а тут уж, подумаешь... Ну-ка, пусти!

Он ставит Олюшку на луговину и, отступив немного назад, показывает леденец.

– На! Поди сюда... На!

Олюшка тянется к леденцу, качнувшись, переступает разик, останавливается - и вдруг мелко и часто бежит по траве своими ступочками, падает в Шуркины руки и отнимает леденец.