Открытие мира

Гремит выстрел.

Испуганные куры с истошным кудахтаньем летят со двора на улицу. Встревоженное лицо матери показывается на лестнице.

– Ты что там разбил, негодяй?

– Пугач!
– визжит в восторге Шурка.
– Тятя пугач привез... важнецкий!

– Ну вот, а ревел... бессовестный!
– улыбается мать, поняв, в чем дело.
– Лазь, кажи своему Яшке. Он все окна протер носом, тебя ожидаючи.

Глава XVIII

ИНТЕРЕСНЫЕ РАЗГОВОРЫ

Вечером Шурка отправился с отцом на Волгу купаться. Он примирился с мыслью, что ружья ему не видать как собственных ушей, нацепил к ремешку пугач и, грозно и счастливо посматривая по сторонам, очень жалел, что по дороге не встречаются знакомые ребята.

Они пересекли наискось Барское поле, вышли тропой к сельским приречным полосам. Заходящее солнце окрасило льны, травы и овсы багрянцем. Поле горит, как пожарище. Оно обрывается под гору, словно тухнет там, густо осыпав сизым пеплом вечерней тени крутые скаты. На лугу, под солнцем, трава снова вспыхивает багряно-зеленым огнем. За кустами серебристого ивняка, в песчаных отмелях и каменных грядах покоится неподвижная Волга, как второе небо.

Длинный лиловый человек шагает впереди Шурки, в точности проделывая все его движения. Вечер теплый, тихий, росистый.

– Хорошо... Эк, простор-то, честная мать! В раю живете... А-ах! восклицает отец, шумно вздыхая и оглядываясь.
– Кабы землицы поболе, ни за какие коврижки в Питер не поехал...

– Питер больше нашей деревни?

– Ну, сказал! Тысячу деревень поместишь - и еще свободное место останется. Город, одним словом.

Шурка пробует представить себе тысячу деревень, соединенных вместе, и не может. Он знает счет только до тридцати, и тысяча для него так же велика, как этот простор полей, лесов, деревень, раскинувшийся на все четыре стороны. И везде дома, дома, дома... Год пройдешь - и все дома будут попадаться навстречу. Наверное, и небо там нигде не падает на землю - трубы подпирают его, как столбы. Похоже на дремучий лес, вроде Заполя. Может, там и волки водятся. Ну, не волки - бродячие собаки, они завсегда бешеные...

Озноб пробегает по Шуркиной спине.

– Страшно, тятя, в Питере?

– Почему страшно?

– А заблудишься!

Густые брови отца срастаются на переносье. Он поправляет под мышкой мыло и мочалку, завернутые в чистое полотенце, молчит. Потом, сморщившись, проводит ладонью по лицу, словно смахивает что-то неприятное, липучее, как паутина.

– Бывает... спервоначалу, - глухо говорит он, закуривая.
– Д-да... бывает. А потом - ничего. Привыкнешь... Человек, брат, ко всему привыкает. Можно к городовым обратиться, которые на перекрестках стоят вроде сторожей. Только, брат, подходи к ним чинно-благородно. Иначе взашей получишь. Стро-огие господа... Опять же фонари, почитай, у каждого дома, и улицы названия имеют.

– Фамильи?
– удивляется Шурка.

– Именно. Дворник спросит: "Куда тебе?" Туда-то, мол, на Выборгскую сторону. Ну и укажет прямой путь-дорогу... А то, ежели деньгой богат, после получки, допустим, на конку сядешь, барином. Кондуктор тебе билет даст, зараз и довезут до дому.

– Как по чугунке, да?

– Вроде. Одна разница - заместо машины тянут вагон лошади.

– Они ученые, тятя, лошади? Дорогу по вывескам знают?

– Чудак!
– улыбается отец.
– Да самые обыкновенные - сивые, карие... Кучер лошадьми правит.

– С кнутом, нет?

– С кнутом... Только теперь ходят вагоны без лошадей, трамваями называются... По проволоке.

– Почему по проволоке? И не падают? А проволока на столбах?

Ему хочется проникнуть в неведомый, заманчивый мир Питера, в котором все не так, как в деревне, - стулья и те на колесиках. Забегая вперед и глядя отцу в лицо, Шурка выпытывает настойчиво. Отец же начинает отвечать неохотно, он все смотрит по сторонам, щурится и потирает руки, будто они у него озябли.

– Смотри!
– восклицает он, хлопнув ладонями.
– Бабья радость зацвела.

– Кто?

– Лен, говорю, цветет. Ишь голубоглазый... зажмурился!

– А почему зажмурился?

– Лен всегда на ночь глаза закрывает, ровно человек, - оживленно объясняет отец.

– Зачем?

– Ну как зачем? Спать... Вот солнышко завтра обогреет, цветок и распустится, словно проснется... Красота-то кругом какая, батюшки! А овсы... Фу-ты, как прут!

Отец бежит поперек полос, наклоняется, что-то рвет, нюхает и вновь бежит. Шурка еле поспевает за ним. Ему жарко, и он не понимает состояния отца.

"И чего он по полю носится, как маленький!
– думает Шурка с досадой.
– Скорей бы на Волгу, купаться".

Вдруг отец останавливается. Под ногами у него ленточка позолоченного солнцем льна. Она пролегла дорожкой между широченным загоном картофеля с могучей зеленой ботвой и полосой колосящегося жита. Не останавливаясь, Шурка легко перескакивает эту льняную, с колючим осотом тропу.

– Никак, наша... полоска?
– нерешительно бормочет отец, осторожно сдвигая ноги, чтобы не помять лен.
– Упоминаю, она самая, - раздувает он в улыбке кошачьи усы.
– Вот этот загон с картошкой - Устина Павлыча Быкова, а жито - Апраксеино... Наш ленок, точно. Реденько посеяла мамка, плешь на плеши.

– Дед Антип сеял, - вспоминает Шурка.

Отец с силой рвет куст осота. Хлещет им себя по вздрагивающим коленям.

Сухой комок земли попадает Шурке в бровь.

– Испортил полосу, шатун глухой. Чужое, не жалко... А за работу, поди, огреб!.. Эх, земля-матушка, хозяина у тебя нет! Кабы я пахал да кабы я сеял... нешто такой срам уродился бы?

Он долго и жалобно приговаривает, садится на корточки и четвертями меряет ширину полоски. Шурка видит, как отцова шея, туго стянутая воротом рубахи, наливается темной кровью. Отец ползет на карачках к Быкову загону, обмеривает и его.

– Га-ди-на!
– шепчет он, бранясь.
– Целую четверть отхватил... Больше: пять вершков. Ах ты!.. Мало тебе шести душ, ворище! На мои полдушонки позарился?.. Ну, шалишь! Не на таковского нарвался. Я, брат, все ходы-выходы знаю, мироед. Я те завтра, в тифинскую, встречу - плюну в харю, мазурик, и на суд поволоку... На-ко, пять вершков, а?!

Успокаивается отец только на Волге.

Вода теплая, как парное молоко. Шурка бултыхнулся - брызги до неба взлетели. Отец медлит. Он долго сидит на камне и курит. Раздевшись, пробует воду рукой и, поеживаясь, высоко поднимая ноги, осторожно заходит по пояс. Намыливает голову, потом, зажав ладонями уши, приседает. На воде вскакивают пузыри и плывут вниз по течению, сверкая всеми цветами радуги.

– У-ух!.. А-ах!.. Важно!
– фырчит и плещется отец.

Шурка носится на боку, лодочкой, лягушкой, пароходом, нетерпеливо ожидая похвал за все эти молодецкие фокусы.

– Как рыба, - поощрительно говорит отец, окунувшись.
– Ну, хватит... утонешь еще. Лезь на берег.

Видать, он побаивается воды, плавает плашмя, по-бабьи, вразнобой молотя руками и ногами. Перефорсил сын батьку!

– Думаешь, я Волгу не переплыву?.. Ка-ак зачну вьюном да на саженках... И туда и обратно переплыву без передышки, - хвастается Шурка, одеваясь и выбивая зубами дробь.