Открытие себя (сборник)

– Я молчу! – в последний раз произнес сосед, потом распрямился и заголосил на весь зал: – Укуси миня за талию, укуси миня за грудь! Укуси, пока я голая, укуси за што-нибудь!..

К нему тотчас бросились метрдотель и дружинники.

– Ну и что, если я пьяный! – скандалил дядя, когда его под руки волокли к выходу. – Я на свои пью, на заработанные. Воровать – тоже работа…

– Вот он, предмет ваших забот, во всей красе! – скривил тонкие губы Валерка. – Достойный потомок того тунеядца, что кричал на подпитии: „Человек – это звучит гордо!“ Уже не звучит… Ну так как, Валька? – повернулся он ко мне. – Перебирайся, включайся в тему, тогда и от тебя в будущем что-то останется. Разумные машины-заводы, деятельные и всесильные электронные мозги – и в них твои идеи, твое творчество, лучшее, что в нас есть… чувствуешь? Человек-творец – это пока еще звучит гордо. И это лучшее останется и будет развиваться даже тогда, когда малограмотная баба Природа окончательно опростоволосится со своим „гомо сапиенс“!

– Но ведь это страшно – что вы говорите! – возмущенно сказала Ленка. – Вы… как робот! Вы просто не любите людей!

Иванов взглянул на нее мягко и покровительственно:

– Мы ведь не спорим, Лена. Я просто объясняю вам, что к чему.

Это уже было слишком. Ленка психанула и замолчала. Я тоже ничего не ответил. Молчание становилось неловким. Я позвал официанта, расплатился. Мы вышли на проспект Маркса, на самый „днепровский Бродвей“. Гуляющие дефилировали.

Вдруг Валерка больно схватил меня за руку.

– Валька, слышишь? Видишь?!

Сначала я не понял, что надо слышать и видеть. Мимо нас прошли парень с девицей, оба в толстых свитерах и с одинаковыми прическами. У парня на шее джазил транзисторный приемник в желтой перламутровой коробочке, перечерченной силуэтом ракеты. Чистые звуки саксофона и отчетливые синкопы труб самоутверждающе разносились вокруг… Я узнал бы звучание этого транзистора среди сотен марок приемников и радиол, как мать узнает голос своего ребенка в галдеже детсадика. „Малошумящий широкополосный усилитель“, который стоит в нем, – наше с Валеркой изобретение.

– Значит, в серию пустили, – заключил я. – Можно требовать с завода авторские… Эй, юноша, сколько отвалил за транзистор?

– Пятьдесят долларов, – гордо сообщил чувак.

– Вот видишь: пятьдесят долларов, они же сорок пять золотых тугриков. Явная наценка за качество звучания. Радоваться должен!

– Радоваться?! Радуйся сам! Вот ты говоришь: страшное… – (Собственно, ему это говорила Лена, а не я.) – Пусть лучше страшное, чем такое!

М-да… Когда-то мы вникали в квантовую физику, поражались непостижимой двойственности „волны-частицы“ электрона, изучали теорию и технологию полупроводников, осваивали тончайшие приемы лабораторной техники. Полупроводниковые приборы тогда были будущим электроники; о них писали популяризаторы и мечтали инженеры. Многое было в этих мечтаниях – одно сбылось, другое отброшено техникой. Но вот мечты о том, что транзисторы украсят туалеты прыщеватых пижончиков с проспекта, не было.

А как мы с Валеркой бились над проблемой шумов! Дело в том, что электроны распространяются в полупроводниковом кристалле, как частицы краски в воде, – то же хаотичное бестолковое броуново движение. В наушниках или в динамике из-за этого слышится шум, похожий одновременно на шипение патефонной иглы и на отдаленный шорох морского прибоя. Словом, там целая история… У меня это было первое изобретение – и какой торжественной музыкой звучала для меня официальная фраза заявления в Комитет по делам изобретений СССР: „Прилагая при сем нижеперечисленные документы, просим выдать нам авторское свидетельство на изобретение под названием…“!

Ну, хорошо: кто-то там переживал радость познания, горел в творческом поиске, испытывал свою инженерную удачу, а какое дело до этого бедному чуваку? Ему-то от этих радостей ничего не перепало. Вот и остается: отвали кровные тугрики, нажми кнопку, поверни рукоятку – и ходи как дурак с помытой шеей…

Мы проводили Валерку до гостиницы.

– Так как? – спросил он, подавая мне руку.

– Подумать надо, Валер.

– Подумать?! – Ленка гневно смотрела на меня. – Ты еще будешь думать?!

Все-таки невыдержанный она человек. Нет бы промолчать…

Самое занятное, что Валерка даже не спросил, чем я занимаюсь, – настолько очевидно было для него, что в Институте системологии ничего хорошего быть не может и нужно перебираться к нему. Что ж, стоит подумать».

«27 октября. Звонил Иванов:

– Надумал?

– Нет еще.

– Ах эти женщины! Я тебя, конечно, понимаю… Решайся, Валька, вместе работать будем. Я тебе завтра перед отъездом позвоню, лады?

…Если бы тогда, в марте, когда мой комплекс только начал проектировать и строить себя, я остановил опыт и стал анализировать возможные пути развития – все повернулось бы в направлении синтеза микроэлектронных блоков. Потому что это было то, что я понимал. Сейчас я был бы уже впереди Валерки. Работа покатилась бы по другим рельсам – и ни мне, ни кому другому и в голову не пришло бы, что здесь упущен способ синтеза живых организмов.

Но он не упущен, этот способ. Как приятно было усилием инженерной мысли строить в баке эти пластиночки с микросхемами: триггерами, инверторами, дешифраторами! Эта его „Поэма“, если к ней присовокупить мою „машину-матку“, – дело верное. Собственно, „машина-матка“ уже есть его „машина-завод“. И в этом деле я на высоте. Еще не поздно повернуть… И такие работы действительно могут привести к созданию независимого от людей мира (или общества) машин; не роботов, а именно взаимно дополняющих друг друга разнообразных машин. Может быть, это в самом деле естественное продолжение эволюции? Если глядеть со стороны, ничего ужасного: ну, были на Земле белковые (ионно-химические) системы – на их информационной основе развились электронно-кристаллические системы. Эволюция продолжается…

Да, но если глядеть со стороны, то и при мировой термоядерной катастрофе ничего страшного не произойдет. Ну, что-то там такое вспыхнуло, возрос радиоактивный фон атмосферы. Но вращается Земля вокруг оси? Вращается. Вокруг Солнца? Вращается. Значит, устойчивость Солнечной системы не нарушилась, все в порядке.

„Вы не любите людей!“ – сказала Лена Иванову. Что есть, то есть: хилобоковская вонь, уход из института, вчерашняя встреча с нашим изобретением – все это ступеньки на лестнице человеконенавистничества. Мало ли их, таких ступенек, в жизни каждого деятельного человека! Сопоставишь свой житейский опыт с инженерным и действительно можешь прийти к убеждению, что проще развивать машины, в которых все рационально и ясно.

Ну хорошо, а я-то люблю людей? Именно от этого зависит, чем мне дальше заниматься. Никогда над этим не задумывался… Ну, я люблю себя, как это ни ужасно. Любил отца. Люблю (допустим) Лену. Если когда-нибудь обзаведусь детьми, наверное, буду любить и их. Валерку не то что люблю, но уважаю. Но чтобы всех людей, которые ходят по улице, попадаются мне на работе, в присутственных местах, о которых читаешь в газетах и слышишь разговоры… что мне до них? Что им до меня? Мне нравятся красивые женщины, умные веселые мужчины, но я презираю дураков и пьяниц, терпеть не могу автоинспекторов, холоден к старикам. А в утренней транспортной давке на меня иногда находят приступы ТТБ – трамвайно-троллейбусного бешенства, когда хочется всех бить по головам и скорее выбраться наружу… Словом, к людям я испытываю самые разнообразные чувства.

Ага, в этом что-то есть. К людям мы испытываем чувства уважения, любви, презрения, стыда, страха, гордости, симпатии, унижения и так далее. А к машинам? Нет, они тоже вызывают эмоции: с хорошей машиной приятно работать, если попусту испортили машину или прибор – жалко; а уж как, бывает, изматеришься, пока найдешь неисправность… Но это совсем другое. Это, собственно, чувства не к машинам, а к людям, которые их делали и использовали. Или могут использовать. Даже боязнь атомных бомб – лишь отражение нашего страха перед людьми, которые их сделали и намереваются пустить в ход. И намерения людей строить машины, которые оттеснят человека на второй план, тоже вызывают страх.