Открывая новые страницы...(Международные вопросы: события и люди)

Показательна в этой связи трагическая история группы Гейнца Ноймана в КПГ. Нойман особенно настойчиво осуществлял на практике сталинский тезис о «социал-фашизме», согласно которому социал-демократия рассматривалась как «умеренное крыло нацистского движения». Именно поэтому он, вопреки коллективному решению тельмановского руководства КПГ, добивался летом 1931 года участия коммунистов в референдуме, целью которого были роспуск ландтага Пруссии и свержение руководимого социал-демократами ее коалиционного правительства. Партия Гитлера в союзе с прочей реакцией требовала этого референдума, рассчитывая в результате внеочередных выборов укрепить свое положение не только в Пруссии, но и во всей стране. Нойман же и его сторонники были убеждены, что аналогичного успеха могла бы добиться компартия — пусть даже путем ослабления социал-демократов.

Эти соображения он, будучи кандидатом в члены Президиума ИККИ, изложил в тайном письме Коминтерну и, разумеется, тут же нашел поддержку со стороны Сталина, Молотова и других. Возражения таких деятелей ИККИ, как Д. З. Мануильский, в расчет приняты не были, и из Москвы немецкой секции Коминтерна указали: в референдуме участвовать. Результатом явился еще больший раскол между немецкими коммунистами и социал-демократами — к пущей радости и выгоде нацизма.

Вскоре Нойман вместе с Гансом Киппенбергером, руководителем военного отдела ЦК КПГ, совершил еще один антипартийный поступок: они организовали убийство двух полицейских офицеров, известных среди рабочих своей жестокостью. Обоих застрелили на берлинской площади Бюловплац — чуть ли не перед самым «Карл-Либкнехт-хаусом», зданием, где помещался ЦК КПГ. Разумеется, этот дом был тут же оцеплен полицией и подвергнут обыску, пошли аресты.

Руководство КПГ осудило авантюризм Ноймана и сурово наказало его по партийной линии. И все же ему были даны ответственные поручения в период организации антифашистского подполья. А погиб он в СССР, хотя, казалось бы, его-то оппозиция была самой просталинской. Быть может, он просто раздражал как живое напоминание об ошибочности многих сталинских оценок положения в немецком и мировом рабочем движении?..

«Еще до подписания советско-германского договора 23 августа 1939 года стали заметны ограничения в антинацистской пропаганде Москвы. На немецких коммунистов-эмигрантов пакт лег страшной тяжестью. Московское радио без конца передавало информацию ДНБ (Германское информационное агентство. — Прим. авт.), да и о начале войны Германии против Польши было объявлено со ссылкой лишь на немецкие сообщения… Один старый берлинский коммунист рассказал мне, что секретарь парторганизации на его заводе в Москве вдруг стал подчеркнуто поздравлять его. Когда мой знакомый поинтересовался, в чем причина, собеседник удивленно сказал: «Ну как же! Ведь немецкие войска успешно действуют в Польше!» И произошел диалог: «Это не повод для поздравлений!» — «Почему же? Разве Вы, немец, не желаете немцам победы над поляками?» — «Я желаю, чтобы победила революция, а не Гитлер!» — «Ну, это все слова. Важно, что Гитлер поможет нам своей победой над польскими панами!»… За несколько дней до вступления Красной Армии в Западную Украину и Западную Белоруссию В. Пик передал членам ЦК КПГ доверительную информацию советского партийного руководства о том, что с целью срыва попыток учредителей мюнхенского сговора повернуть Гитлера против СССР Москва вынуждена была пойти на подписание пакта с Германией. Из этого следует, что интересам мирового пролетариата соответствовало бы исчезновение полуфашистской Польши с географической карты».

Что же они думали об этом?

Многие немецкие коммунисты и после XX съезда КПСС молчали либо с большим трудом находили в себе силы говорить о трагедии их партии в 30-е годы, о тех самых ударах в спину. Мне видятся в этом высшая человеческая тактичность и партийная выдержка, ибо на одну чашу весов ими была брошена эта трагедия, а на другую — муки, вынесенные советскими людьми во имя освобождения немцев от фашизма.

В 1975 году, незадолго до 30-летия Победы, я встретился в Берлине с известным актером театра и кино ГДР Эрвином Гешоннеком (он известен у нас по фильмам «Голый среди волков» и «Совесть пробуждается»). Собеседник рассказывал, я записывал, а журнал «Искусство кино» потом опубликовал: «В 1933 году, после прихода нацистов к власти, я стал эмигрантом: сначала жил в Польше, в маленьком городке Освенцим, чье название несколько лет спустя стало символом одного из самых страшных фашистских преступлений. А тогда в местном театре мы, немецкие антифашисты, устраивали «вечера сожженных книг» — читали отрывки из произведений Гейне, Брехта, Маяковского и других поэтов, чьи книги подвергались в Берлине публичному «аутодафе». Затем — эмиграция в Чехословакию, в Советский Союз и возвращение в Чехословакию для дальнейшей антифашистской деятельности в театрах Праги, Либереца и других городов. После осуществления нацистами на практике позорного Мюнхенского договора и оккупации Чехословакии я попытался перейти границу, но был схвачен гестаповцами. С 1939 по 1945 год продолжалась моя вынужденная «изоляция»… Пришлось побывать в берлинском гестапо, в концлагерях Заксенхаузен, Дахау, Нойенгамме, и, наконец, я попал в могильные трюмы «корабля смерти» — «Кап Аркона»…»

Ни Гешоннек, ни я не споткнулись на фразе «…возвращение в Чехословакию для дальнейшей антифашистской деятельности». И лишь 13 лет спустя на страницах берлинского журнала «Зинн унд форм» прекрасный актер, коммунист с 1929 года рассказал, что в 1938-м его просто-напросто выдворили из СССР в Чехословакию, где вскоре он и попал в руки гестапо.

«Советский Союз в 1937 году… — говорит сегодня Эрвин Гешоннек. — Я не мог понять, что же там происходило. Да и кто понимал это? Уж, во всяком случае, мои друзья в Чехословакии не могли никак уразуметь, почему я оказался в Праге. А позже, в гестапо, у меня родилось иное чувство, понимание истины: я — в ловушке у врага, меня схватили мои враги, нацисты… И вновь в голове появилась полнейшая ясность, даже, если хотите, гордость: я здесь потому, что вокруг меня те, против кого я боролся всю жизнь…»

Конечно, цена такого прозрения чудовищна. Ибо чудовищны прежде всего сами факты выдачи немецких антифашистов гестаповцам — особенно многочисленные после заключения пакта 1939 года, а также закрытие нашей границы перед беженцами из порабощенной Гитлером Европы. Но вряд ли легче и душевные муки, которыми заплатили такие люди, как поэт Иоганнес Р. Бехер, за позднее осознание своей слепоты. В заметках, написанных им после XX съезда КПСС и опубликованных только в 1988 году тем же журналом «Зинн унд форм», сказано:

«Я не могу отговориться тем, что ничего не знал об этом. Не могу я и утверждать, что ничего не хотел знать об этом. Я не только предполагал — о нет! — я знал! Я находил объяснения чудовищному, говорил самому себе, что социализм пришел к власти в отсталой стране и методы, которые он использовал для сохранения своей власти, в определенных случаях тоже были отсталыми, если не сказать — варварскими. Следует добавить и то, что социализм, пришедший к власти в отсталой стране, вынужден был защищаться от нацистского варварства, которое задало человечеству новые загадки в обличье высочайшего технического совершенства и одновременно самой утонченной и беспощадной преступности… И теперь следует найти язык, чтобы описать и искупить все то чудовищное, за что я тоже несу свою вину, ибо — молчал…»

Свое стихотворение К. М. Симонов закончил строкой:

И я скорбел с ним, с немцем этим, Что в тюрьмы загнан и поборот, Давно когда-то, в тридцать третьем, Он не сумел спасти свой город.

Мы многое и многих не сумели спасти вместе. Но спасли главное — Жизнь и Память.

А. Г. Латышев Трагедия Коминтерна [81]

Время революционной перестройки безотлагательно требует объективного анализа развития советского общества с 1917 года, восстановления исторической справедливости по отношению ко всем действующим лицам истории Советского государства, и в первую очередь к тем, кто был во главе народных масс в Октябрьской революции и в период построения основ нового общества. Безусловно, это требование относится к И. В. Сталину, его деятельности и наследию. В этой статье речь пойдет о тяжелейшем уроне, который он нанес коммунистическому и демократическому движению за полтора десятилетия после смерти В. И. Ленина.

81

Печатается по: Правда Украины. 1988. 23 июня.

В тот период, когда Ленин из-за болезни еще не отошел от всех дел в партии и государстве, Сталин практически не пытался в отличие от Троцкого и Бухарина, Зиновьева или Радека оказывать влияние на созданный в 1919 году III, Коммунистический Интернационал (Коминтерн) или его отдельные секции.

Но догматичность взглядов Сталина, его сектантский подход к проблемам мирового революционного движения начали проявляться уже в последние месяцы жизни Ленина, который как раз боролся с подобными взглядами и подходами. Так, на Пленуме ЦК партии 15 января 1924 года Сталин со свойственной ему лаконичностью заявил, что за последнее время произошла «передвижка мелкобуржуазных социал-демократических сил в сторону контрреволюции, в лагерь фашизма. Вывод: не коалиция с социал-демократией, а смертельный бой с ней, как с опорой нынешней фашизированной власти».

В том же году в статье «К международному положению» Сталин дал сектантскую, представляющую собой прямой отход от ленинизма оценку фашизма и социал-демократии: «Фашизм есть боевая организация буржуазии, опирающаяся на активную поддержку социал-демократии. Социал-демократия есть объективно умеренное крыло фашизма… Эти организации не отрицают, а дополняют друг друга. Это не антиподы, а близнецы. Фашизм есть неоформленный политический блок этих двух основных организаций, возникший в обстановке послевоенного кризиса империализма и рассчитанный на борьбу с пролетарской революцией».

Вплоть до VII конгресса Коминтерна, состоявшегося в 1935 году, Сталин неуклонно придерживался взгляда, что фашизм и социал-демократия (которую он стал именовать социал-фашизмом) равноценны. Этим он не только очернял социал-демократию, но и в той же мере обелял фашизм. Справедливости ради необходимо сказать, что вначале подобные сектантские позиции занимал и председатель Исполкома Коминтерна Зиновьев. Уже после отстранения Зиновьева Сталин начнет обвинять в «правом уклоне» тех коммунистов, как советских, так и зарубежных, которые откажутся признать главным врагом наиболее близких по взглядам к коммунистам левых социал-демократов.