Откуда взялся этот Клемент?

— Да я здесь каждый день сидела, со Стэнли, разумеется, и больше мы никого не видели. И должна сказать тебе, милочка, с ним я чувствовала себя как за каменной стеной.

Пожалуй, я серьезно ошибалась в Стэнли. И, возможно, настолько же серьезно ошибалась и в Клементе. Почему он не наведывался справиться о моем состоянии?

— Стэнли сегодня придет?

— Да, вечером.

— Хорошо. Мне нужно поблагодарить его.

Сколько бы у меня ни оставалось нерешенных вопросов, таковые имеются и у мамы, и ей явно тоже не терпится получить на них ответы.

— Милая, ты помнишь, что произошло?

Еще как, однако это вовсе не значит, что у меня имеется желание делиться с кем-либо воспоминаниями.

— Не очень…

Я имею в виду, как же ты умудрилась схлопотать пулю?

— Я… Не знаю.

— Такое ведь только в газетах и увидишь. И в голову не придет, что подобное может произойти с твоей собственной дочерью, и уж тем более в ее доме.

Понятия не имею, что ей ответить. Штука в том, что любой мой ответ потребует пересказа всей истории, с самого-самого начала. А это будет все равно что объяснять необъяснимое.

— Прости, мама.

— Все хорошо, милая. Тебе не за что извиняться.

Голос у мамы звучит устало, и внезапно до меня доходит, какой же измотанный у нее вид. Через что бы мне ни пришлось пройти за последние восемь дней, моя бедная мамочка выглядит так, словно все эти тяжкие испытания она переносила вместе со мной.

— Мама, ты в порядке? Мне на тебя смотреть больно.

— Да со мной-то все хорошо, милая, не беспокойся обо мне. Это тебе нужно поправляться.

— Буду стараться.

— И я скажу полицейским, чтобы подождали до завтра.

— Полицейским?

Мама прикусывает нижнюю губу, и это явный признак, что она ляпнула не подумав.

— Да, милочка, они… Э-э, им все не терпится поговорить с тобой. Просили уведомить сразу же, как ты придешь в себя.

— Но зачем?

— Ах, да ничего особенного.

Но мне ли не знать, когда моя собственная мать пытается лгать.

— Мама? Чего им надо?

— Да ей-богу, милая, беспокоиться не о чем.

Ее попытка развеять мою тревогу настолько же несмелая, насколько и тщетная. Когда тебя уговаривают не беспокоиться, обычно это свидетельствует как раз о том, что беспокоиться есть о чем.

— Боже, мама, выкладывай!

Разумеется, выкладывать ей не хочется, но она прекрасно знает, что я не отстану.

— Тот мужчина, э-э…

— Да мама!

— У тебя на кухне нашли мужчину.

— Что?

— И, боюсь, он умер.

— Что? Какой еще мужчина?

— Честное слово, милая, не знаю. Мне ничего не рассказывали.

— Но ведь что-то да должны были сообщить!

— Да почти ничего. Только то, что он среднего возраста.

— Как он выглядел? Что с ним произошло?

— Вот правда, не знаю. Честно-пречестно.

Мужчина средних лет, мертвый. И никаких признаков Клемента за восемь дней.

Аппарат рядом с моей койкой вдруг заходится сигналом тревоги. Я начинаю задыхаться, мама же, похоже, только и в состоянии, что ошарашенно таращиться на меня. Сердце мое вот-вот выскочит из груди, что только усугубляет панику.

Мы смотрим друг на друга круглыми глазами. Страхи у каждой свои, но боль одна.

Распахивается дверь, и ворвавшаяся медсестра сгоняет маму с койки. Затем она отключает сигнал тревоги и берет меня за запястье.

— Бет. Посмотри на меня, — велит медсестра. — Дыши медленно и глубоко.

Ей легко говорить.

— Ну же, Бет, смотри на меня. Вдох. Выдох. Спокойно и медленно.

Сосредотачиваюсь на ее карих глазах, на ее гладкой черной коже. Ее распоряжения звучат для меня сродни ритмичным карибским напевам, даже голос у нее такой мелодичный.

— Вот так, вот молодец! Дыши! Дыши!

Я с усилием втягиваю в легкие воздух, и удушье отступает. Заходящееся сердце немного утихомиривается, и под такой темп подладиться дыханием уже проще. Одышка пока остается, но, по крайней мере, я уже не ощущаю себя рыбой на песке.

— Да что же с ней такое? — рыдает мама.

— Ничего опасного, дорогуша. Думаю, просто паническая атака.

Медсестра бросает взгляд на аппарат и гладит меня по руке.

— Вот и справилась, моя девочка. Теперь получше?

Даже если симптомы под контролем, причина никуда не делась. Я киваю, однако продолжаю следить за дыханием.

Женщины о чем-то переговариваются, однако смысл их слов от меня ускользает. Мысленно я уже не здесь.

Просматриваю эпизод за эпизодом разорванных воспоминаний, в надежде прийти к любому другому заключению, отличному от только что вызвавшего паническую атаку.

Ясно вижу руку Клемента на дверце холодильника. Он распахнул ее и ударил Черного. Пистолет выстрелил, и… Боже, какая боль! И что же потом? Я повалилась вперед и, наверное, всего лишь через секунду ударилась головой о… кухонную стойку.

Морщусь при одном лишь воспоминании.

Но что же в итоге я видела? Ботинок Клемента, движущийся в направлении, надо полагать, Черного.

Достиг ли «челси» Клемента цели? Прозвучал ли еще один выстрел?

Не обращая внимания на пульсирующую головную боль, пытаюсь восполнить недостающее звено. Должно же быть хоть что-нибудь!

Ничего. Совершенно ничего. Что бы ни произошло потом с Клементом, я уже находилась в отключке. Можно копаться в памяти хоть до конца жизни, все равно бесполезно.

Неважно, какой Клемент огромный, и какой он крутой — пуля уложит кого угодно. А вкупе с тем обстоятельством, что Клемент так и не навестил меня, вывод напрашивается только один.

— Бет? В чем дело, милая?

Моего слуха наконец-то достигает голос мамы.

— Почему ты плачешь?

Как бы мне ни хотелось облегчить душу, этот крест придется нести в одиночку.

46

На меня наваливается усталость, и мне велено отдыхать. Спать я не хочу, вот только сопротивляться абсолютно нет сил.

Меня страшит, что я проснусь, напрочь позабыв только что миновавший час. Вернусь в это незнакомое помещение, и начнется тот же самый цикл замешательства, ужаса и убийственного осознания.

Но я так устала.

И потому проваливаюсь в небытие.

Естественного освещения в комнате нет, поэтому о времени остается только догадываться. Засыпаю, когда приходит сон. Просыпаюсь, когда сон уходит.