Отложенное самоубийство
Шрифт:
Машалла! Через двадцать лет? Большие проценты, наверное, набежали!
— Я попробую. Напишу Алоису Кальту просьбу о встрече.
Договариваемся не терять связи, и Харун прощается:
— Хорошего дня! Чюсс!
— Взаимно! Чюсс!
На кухонном подоконнике Ламбада поймал муху и с аппетитом лакомится. Молодец! Вот что можно назвать вкусной и здоровой пищей, а не те удобрения, которыми питаемся мы. Видеозвонок компьютера снова отрывает меня от грустных мыслей. Агафон.
— Привет, братан! Как делишки, как детишки? — Сегодня трафик вообще никуда не годен. Агафон прячется в каком-то мерзком сумраке. Только его длинное бледное лицо плавает
— Как паппа мио?
— Папа в соседней комнате, — моргает в мониторе луна. — Прислушивается. Ему постоянно кажется, что я веду активный образ жизни, что-то ему говорю из своей комнаты, гудки издаю, грохот, хлопаю дверями, телефон звонит постоянно, мир хочет его услышать, а до него это не доходит, все глушится.
— Как интересно!
— Как необычно!
— И увлекательно!
— Папа вообще бредит, — жалуется Агафон. — Говорит, что ему нужно ходить по квартире и бормотать, но это я заставляю его так делать. Вчера он пытался приготовить щи из жареной курицы, потому что сырую очень долго варить. — Он безнадежно машет почти невидимой во мраке экрана рукой. Потом хвастается: — А меня университет посылает в Москву. Буду присутствовать на экономическом форуме.
— Круто! А папа знает, куда едешь?
— Да, и он теперь постоянно рассказывает мне, сколько раз был в столице и прочую пургу.
— Наверное, это очень захватывающий рассказ?
— Он несет всякий бред, — вздыхает Агафон.
В общем, брат в своем обычном репертуаре. Тащит крест с прибитым к нему папой на своих немощных плечах. Ничего не поделаешь, папа же нас тащил. Самого Агафона дотащил до работы в университете. Мне тоже жаловаться грех. Высокий, красивый, образованный. Практически живой. Шучу.
Еще немного говорю с «лунным» братом и прощаюсь. Вовремя. Мобильник зовет. Сегодня же день звонков.
В трубке мягкий низкий голос Ланы. Сексуальный до дрожи в коленках.
— Халлёхен, мурзичек!
— Халло, кошка!
— Муррр!
— Что звонишь? Дело есть?
Голос моментально меняется. Кошку сбросили с коленок.
— Ну, ты и хрюня! Сказал девушке приятное! Ни одного ласкового слова!
— Согласен — это возмутительно. Прости, виноват, исправлюсь.
— Начинай исправляться прямо сейчас, хрюнтик. Времени у тебя мало. В субботу я улетаю в Лондон.
Бедная британская столица!
— Твои клерки будут провожать любимого директора? Дарить цветы, торты, коньяки, признаваться в чувствах?
— У меня бабский коллектив, — издает смешок Лана. — Настоящее змеиное гнездо. Гадюки, эфы, кобры, черные мамбы. Сама подбирала. Так что никаких шумных проводов.
— Ну хоть поплачут тебе вслед. Ядовитыми слезами. От радости.
— Это точно. Они меня не очень любят. Я — начальник строгий.
— Охотно верю. Чем сегодня занята?
— Ездила по магазинам. Нужно было кое-что прикупить для лондонской жизни. Оказалось, что мне совершенно нечего надеть!
Знакомая песня. Фразу «Мне совершенно нечего надеть!» первой сказала еще Ева Адаму в райском саду. С тех пор «Евы» продолжают повторять «Адамам» эти бессмертные слова, несмотря на все успехи швейной промышленности и домов моды.
— Так ты смогла закрыть брешь в своем гардеробе?
— Разумеется! — удовлетворенно хихикает Лана. — Конечно, обошлось это недешево, но зато хоть не буду теперь выглядеть как беженка из Эфиопии. Кстати! Я случайно встретила в магазине Майю Винтер. Перекинулись с ней парой
слов.Обугленная зазноба комиссара Уля?
— Пчела Майя была одна, без друга?
— Одна. Она сама водит машину. Приехала в магазин на шикарном черном «Мерседесе».
Бумс!
А Уль мне ничего про «Мерседес» своей подруги не сказал! Забыл или скрыл? Вот в чем вопрос.
— Ну, ладно, мурзичек, рада была услышать твой голос. Пока-пока!
Я торопливо спрашиваю, пока Лана не отключилась:
— Я так и не понял: зачем ты позвонила?
В ответ раздраженное фырканье:
— Просто я соскучилась, дурачок! Чюссхен!
— Чюсс!
Приятно, наверное, когда кто-то по тебе скучает, но моя голова занята совершенно другим. Теперь передо мной уже целый гараж долбаных черных «Мерседесов»: пчелиный, афганский и пингвинский. Майя — Уль, Харун, Крюкль. Загадка приобретает все большие масштабы. Нужно нащупать путеводную нить, которая приведет меня к могиле Ханса и Гретель. А я уже и так обмотан путеводными нитями, как швейная катушка.
Вспоминаю про просьбу Харуна и пишу электронное сообщение Алоису Кальту. Прошу встречи. Предупреждаю, что со мной приедет журналист. Пусть Кальт побеспокоится о разрешении на свидание с двумя посетителями.
Колокола объявляют обеденный перерыв. Тоже надо. Размышлять можно и за кухонным столом. Даже еще лучше. Глазами ищу геккона. Вот он где! Ламбада наелся до отвала, перебрался в зал и сидит в горшке с цветами. Дачник! Оставляю его в зале за старшего и двигаю себя в кухню.
Сегодня на обед у меня пельмени из бесконечного мешка. Там еще много осталось. Можно один раз всю дружину Ермака накормить. К пельменям неизменный кофе со сливками и сахаром. Чай я не пью. Он теперь мне противен как рыбий жир. Смотрю на упаковки с таблетками, купленными совсем недавно у двух полногрудых баварок с разноцветными челками. Выпить полтаблетки, что ли? А зачем, собственно? Все равно скоро ложиться и помирать. Логично? С тех пор, как Марина уехала, я ни разу не принимал лекарств. Пока варятся пельмени, сижу, барабаню пальцами по столу. На моем тайном языке это означает: «Бесполезняк все эти ваши таблетки!»
Обед готов. Открываю рот для приема первого пельменя, но… Звонит мобильник. Человек-пингвин. Бывший комиссар Крюкль собственной персоной. «Халло! — Халло!» Крюкль, как обычно, не тратит время зря и сразу берет быка за рога. Что мне рассказал Генрих, кто его пытался убить, кто знает об алиби Алоиса Кальта? Не обращаю внимания на грубоватый тон и говорю, что знаю.
Крюклю интересно все, каждая деталь. Сразу чувствуется, что разговариваешь с полицейским. Он пытается вытянуть из меня даже больше, чем я знаю, но тщетно. С Генрихом я не поговорил, в дом к нему не заходил, роковой «Мерседес» практически не видел. А про геккона Ламбаду человеку-пингвину неинтересно.
Весь наш разговор занимает минут двадцать. Наконец Крюкль вкуривает, что больше ничего не узнает, и откланивается. «Чюсс! — Чюсс!»
Ем остывшие пельмени. С застывшим сливочным маслом. Слушаю новости про пробки на дорогах. Думу думаю.
Двадцать лет назад через дырявые руки Крюкля провалилось множество интересных фактов, позволивших бы направить следствие в верном направлении. Алоис Кальт скрыл от полиции свое алиби, а сам Крюкль не смог узнать, что во время преступления Кальт находился у Харуна с Наджией. Беа пыталась признаться в том, что виновата она, но от нее отмахнулись. Генрих вообще остался в стороне, а ведь он что-то знает! Не зря же его пытались убить.