Отмена рабства. Анти-Ахматова-2
Шрифт:
Иосиф Бродский относит их к великой русской прозе двадцатого века. Андрей Платонов — а следом она, Надежда Мандельштам. «Двух капитанов» помнят только школьные учительницы, а Надежду Мандельштам читает молодежь. В секции прозаиков СП счет, возможно, другой.
У Анатолия Наймана свои претензии. Ахматова представлена капризной, потерявшей чувство реальности старухой. Тут правда только — старуха, остальное возможно в результате фраз типа: «в ответ на слова Ахматовой я только рассмеялась» — вещи невероятной при бывшей в действительности иерархии отношений. (А. Г. Найман. Сэр. Стр. 114–115.)
Это можно назвать претензиями к сюжету. Хорошо поступила Наташа Ростова, изменив Андрею Болконскому или нет? Могла ли Надежда Яковлевна рассмеяться Анне Андреевне в лицо или нет?
Надежда Яковлевна написала РОМАН о своей жизни — такой роман, какой она хотела, где смеется
Она преувеличивает и степень близости, и степень вовлеченности в жизнь друг друга и нужду друг в друге. Надежда Яковлевна была периферийным человеком в жизни Ахматовой, всегда готовым свидетельствовать со стороны защиты, быть фигурантом по делу о количественном составе топа русской поэзии двадцатого века. В житейской же, весьма приятной в последние десятилетия прогулке она была Ахматовой безо всякой надобности.
Книги Надежды Мандельштам написаны не в полную силу, всей правды даже она и даже в них сказать не посмела, но верным хватило и одной ее запальчивой фамильярности для предания анафеме. Надежда Яковлевна пробовала этот тон — великолепно не замеченный Ахматовой — и в их переписке, писала Ахматовой задирчиво — с показной дерзостью, имеющей на всех направлениях пути к отступлению, непросто. Ануш!.. Будто от радостного изумления амикошонство: обнаглевшая оттого, что не умерла летом (она тяжело болела) и сейчас все ест и пьет. (Летопись. Стр. 555.)
Начало книги — камертон новой эпики: …трое своевольцев, три дурьих головы, набитые соломой, трое невероятно легкомысленных людей — А<нна> А<хматова>, О<сип> М<андельштам> и я — сберегли, сохранили и через всю жизнь пронесли наш тройственный союз, нашу нерушимую дружбу. Всех нас тянуло на сторону — распустить хвост, достать «крысоловью дудочку», «проплясать пред ковчегом завета», все мы дразнили друг друга и старались вправить другому мозги… (Н. Я. Мандельштам. Об Ахматовой. Стр. 144.)
Анна Андреевна не хотела — да и никто бы не захотел — быть ни дурьей головой, набитой соломой, ни стервой, ни Ануш.
Под фонарем осталась плясать одна Надежда Яковлевна.
Л. K. Чуковская нашла разгадку: при жизни Ахматовой Надежда Яковлевна не решилась бы написать ни единой строки этой античеловечной, антиинтеллигентской, неряшливой, невежественной книги. (П. Нерлер. В поисках концепции. Стр. 94.) Кто бы спорил. Вернее, написать — как знать, может, и писала бы — писал же, например, чтобы за примерами не ходить далеко, Осип Мандельштам при жизни Сталина своего «Осетина», даже если это в глазах Лидии Корнеевны ничто в сравнении со смелостью людей, дерзающих занести на бумагу свое личное мнение об Анне Андреевне Ахматовой. А вот читать бы точно не дала и опубликованным увидеть мало бы имела надежд. Публиковать даже сейчас, даже за границей, что бы то ни было против Ахматовой, — чревато. У Ахматовой длинные руки.
Штрихи к портрету
Заботится о чистоте своего политического лица, гордится тем, что ей интересовался Сталин.
Николай Пунин в 1926 году составляет для английского издательства биографическую справку и недрогнувшей рукой выводит: Замужем А.А<хматова> была два раза: первый — за поэтом Н. С. Гумилевым, второй — за ассирологом В. К. Шилейко. (Н. Гумилев, А. Ахматова. По материалам Н. Лукницкого. Стр. 106.) По-ахматоведчески Ахматова уже вовсю была «женой» Пунина (тогда не обязательно было регистрировать брак и т. д.), по крайней мере жила она уже на Фонтанке, в квартире Пуниных, и кто чья была жена, определялось тем, в какой из комнат коммунальной квартиры г-н Пунин ночевал. Он не написал — в настоящее время состоит в браке с… У него уж точно бы не спросили свидетельства о браке. Положим, ему показалось немного эксцентричным писать, что певица любви замужем в третий раз. И эту проблему можно было бы легко исправить, если б он считал себя ее мужем и позволил бы ей его таковым считать. Достаточно было пожертвовать г-ном Шилейко. Союз их сердец давно распался, Шилейко жил в Москве, был женат, на Ахматовой женат
никогда не был. Можно было бы просто-напросто не упоминать его, никто за язык не тянул, но назвать себя — и все было бы окружено таким же флером интересности. Сообщить, что Ахматова была замужем единожды, — это как-то не комильфо, ведь вдовой назваться Ахматовой не удалось бы (в те времена, когда заграница была набита живыми свидетелями матримониальных перипетий семейства Гумилевых и все знали, что у Николая Степановича осталась законная вдова. Это потом уже легенда эта стала практически официальной). А быть разведенной женой, которой впоследствии замуж выйти не удалось, — для Ахматовой точно не подходит.В 1926 году Ахматовой 36 лет, «жизнетворчество» еще не расцвело так, как впоследствии, но просьба о биографии сеет большую суматоху в семействе. Ахматова сама писать не хочет, Пунин медлит, Лукницкий привлекается в помощники, — и наконец-то какое-то подобие текста — у обычно вольно и свободно излагающего свои мысли Пунина — предлагается иностранцам, с большими оговорками.
Препровождая по поручению Анны Андреевны некоторые биографические сведения о ней, считаю необходимым отметить, что сведения эти, конечно, могут служить лишь материалом для биографической заметки; поэтому печатание их в той форме, в какой они изложены, разумеется, не имеет смысла — они не предназначены для печати…
К биографии сохранились два карандашных черновика: родилась 11 июня 1891 г. в одиннадцати верстах от Одессы в дачной местности «Средний Фонтан» (В. Черных, державший в руках ее метрику, называет нечто более решительное — Большой Фонтан). И «родилась 1891 г. близ Одессы». В канонический текст решили год рождения все-таки не включать. В том же сопроводительном письме — большой пассаж: Что касается сведений, которые могут оказаться напечатанными в некоторых русских повременных изданиях за границей, то таковые, насколько нам известно по рассказам приезжающих из-за границы лиц, весьма недостоверны, а иногда ([писания] фельетоны Георгия Иванова) просто вымышлены, поэтому Анна Андреевна просила меня сообщить Вам, что пользоваться ими ни в коей мере не следует. (Н. Гумилев, А. Ахматова. По материалам Н. Лукницкого. Стр. 103.) И то — Ахматова говаривала с сарказмом об эмигрантских дамах: они там все убавили себе по десять лет, а она — только два годика.
Очень возмутилась, что в какой-то статье <…> написано о письме Блока к ней, как он писал, что «не надо ни кукол», ни «экзотики», и что-де «вероятно поэтому-то после этого письма А. изменилась в стиле.
Про кукольность ей писали и Блок, и Тальников — мужчин написанное черным по белому слово ловушка раздражает. Вот если просто в жизни, наяву глаза голубые распахнула, пухлые губки приоткрыла — ну, еще ничего, можно и попасться — а когда себя очень наивно, но некоторым тиражом, за известную цену, расписывает — это уже совершенно неприемлемая манерность для начитанного джентльмена. Мой городок игрушечный написала, когда все уже поумирали — и многим стало нравиться снова.
Ведь это же он [Бродский] всем своим авторитетом, всей силой личности пусть не создал, но мощно и безоговорочно подпер пьедестал памятника Ахматовой, так что эта точка зрения стала непререкаемой, и именно из-за нее изредка предпринимаемые попытки демифологизации поэтессы находят себе дорогу с таким трудом.
У нее была фактура и что-то, без чего у женщин не бывает талантов, — желание нравиться. Она знала, что он этому хотел учиться у нее.
Вот ее рецептура: «дама хорошего тона» — до 46 размера, «императрица» — в формате XXL, литературный стиль — «от Пушкина», «от Анненского», «от Блока». Правда, те — внутрироссийского хождения, а ее накрывает всемирная, всевременная слава Данте, Сафо…
Е. с товарищами была у Ахматовой, там на столе лежала машинопись с чем-то очень интересным про Гумилева, но Ахматова быстро отняла, «вы не там читаете», и раскрыла на другом месте, где было написано, что юная Аня Горенко была просто прелесть.