Отнимать и подглядывать
Шрифт:
Вот их мамы-папы-бабушки начали меня доставать.
Стандартная сцена: мама шепчет ребенку на ухо, пальцем показывая на меня. Ребенок кричит: «Ой, правда?» И подбегает ко мне: «Ой, а вы правда Денис?..» – «Правда, правда». – «Ой, значит, эти рассказы про вас?»
Не станешь же объяснять ребенку разницу между персонажем и прототипом. «Про меня, мой хороший, про меня!» – «Ой, а расскажите, как вы с Мишкой кашу варили». – «Я, деточка, кашу не варил. Это в рассказе Носова “Мишкина каша”, вот там кашу варили». – «Ой, как же так… Ой! Вспомнил! Вы не варили, вы ее выливали в окно! Да? Нет, скажите, да?»
Да, мой милый юный друг, да! «Знай мою добрость!» – как говорил Денискин друг Мишка Слонов. Не стану же я разочаровывать тебя рассказом про высокий подоконник в темноватой подвальной
И вот так – примерно полтораста раз в году. Или даже чаще.
В советское время «Денискины рассказы» были дефицитом. Особенно в хорошем издании, в глянцевом переплете, с цветными картинками. Такая вот маленькая невинная взятка. Или скромная благодарность. И, разумеется, приятный подарок. О, сколько врачей, учителей, работников ЖЭКа, инженеров телефонного узла, гаишников, завмагов, секретарей начальников и самих начальников… не сосчитать, не перечислить! И почти каждый говорил: «Надпишите, пожалуйста, Дашеньке (или Пашеньке)! Мы выросли на ваших рассказах. То есть про вас. Напишите – от того самого Дениски, а?»
Или просто подходили с книжкой и с теми же самыми словами.
Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Как мальчика зовут? Ага, сейчас. Дайте авторучку. «Дорогому Сашеньке от Дениски». Число и подпись. Спасибо, спасибо, спасибо. Не за что, не за что, не за что.
И все вопросы, расспросы, интересы – про Дениску. Даже если человек брал у меня комментарий как у аналитика, он обязательно спрашивал про манную кашу. Off the record, так сказать. Были годы, когда мне казалось, что кудрявый мальчик в коротких штанах с помочами (который был как бы срисован с моих детских фотографий – то есть как бы «маленький я») совсем заслонил, растворил меня теперешнего. Отца семейства, профессионала, филолога, журналиста, да просто взрослого человека!
Примирение
Одна девушка совершенно серьезно сказала мне:
– А я не люблю «Денискины рассказы».
Я был слегка шокирован. Одно дело – наши внутренние с Дениской дела, а тут вдруг третье лицо вмешивается. Тем более что я привык слышать по Денискиному поводу сплошные восторги.
– А почему? – спросил я.
– Потому что в этих рассказах ты какой-то смешной, – сказала она.
Я не знал, как мне поступить в ответ. Влюбиться в нее? Или обидеться за Дениску?
Я не сделал ни того ни другого. Зато я понял, что эту необыкновенную ношу, это милое, забавное и неудобное ярмо – его надо нести по возможности достойно. Глупо и пошло считать себя персонажем детской книжки, пусть даже очень хорошей, популярной, любимой. Но еще глупее и пошлее отказываться от этого странного подарка.
Все-таки полвека он со мной. Не шутка. Я к нему уже привык.
Алла Михайловна и Акакий Акакиевич
В октябре 2004 года открылась «Другая сцена» театра «Современник», спектаклем «Шинель». Постановка Валерия Фокина, в главной и единственной роли – Марина Неёлова.
Я посмотрел этот спектакль ровно через пять лет. То есть побывал, можно сказать, на юбилейном представлении. Увидел своими глазами, откуда мы все вышли, говоря словами Достоевского, как их передал Эжен Мельхиор маркиз де Вогюэ. В обратном переводе с французского. Могут возразить – Достоевский сказал, что из гоголевской «Шинели» вышли «мы» в смысле – русские писатели, шире – русская литература. Ну и ладно. Но ведь мы, которые все остальные, – мы вышли из русской литературы. Так что всё правильно.
«Шинель» (как, впрочем, любой очень-преочень классический текст) можно ставить по-всякому. Как Козинцев и Трауберг в 1926 году, создавая киноленту нарочито «по мотивам» не только «Шинели», но и всего Гоголя, и не только его. Где Башмачкин (Андрей Костричкин) молод, энергичен, романтичен, немножко художник Пискарёв, чуточку Чичиков, капельку Девушкин и даже где-то крошечку Глумов. Можно как Баталов в 1959 году, делая фильм, удивительно схожий с классическими представлениями о Гоголе, «маленьком человеке», невидимых миру слезах и пр., и пр. Сценарий адекватен, режиссура превосходна,
пространство петербургских лестниц играет не слабее великого Ролана Быкова. Чудо и шедевр, если двумя словами. Но в итоге получился фильм-узнавание, а не фильм-открытие. Кажется, что читаешь умную, добрую и бесспорную интерпретацию; будто бы беседуешь со старой любимой учительницей русского языка и литературы. Талант умеет точно попасть в известную, видимую всем цель; все аплодируют. Гений попадает в цель невидимую, непонятную; люди часто бывают ошарашены. Если классический текст гениален, то его интерпретации могут быть в лучшем случае талантливыми. Что касается «конгениальности» – оставим этот зыбкий термин Остапу Бендеру.Кто-то написал про фильм Баталова – Быкова: делать «Шинель» хуже – бессмысленно, сделать лучше – невозможно.
Не то чтобы Фокин вместе с Неёловой переплюнули предшественников. Они сделали совсем по-другому. Они убрали сюжет, оставив чистое чувство. Ощущение, переживание человека, который не умеет думать. Не разучился, а так и не научился. Он дитя матери-шинели, бедный Башмачкин, он живет в ней и ею, он не говорит, а гулит, хнычет, попискивает. Собственно, в тексте Гоголя у Акакия Акакиевича почти нету слов. Нет их и в спектакле. Зато есть пластика ребенка-старичка; бывает такая редкая болезнь – прогерия, старость с детства. Кто скажет, сколько лет Чарли Чаплину в его трагикомических короткометражках? Акакию Акакиевичу, как пишет Гоголь, за пятьдесят. Но он бессловесное дитя.
Фокин отрезает канонический финал, где чиновник-призрак сдирает шинель с плеч генерала. Такие не мстят, не являются в кошмарах. Им это слабо?.. Департаментский, извините за выражение, планктон. Фасона 1840-х годов.
Неёлова проваливается в это существование и тонет в нем, умирая от страха перед нищетой, разбойниками и начальством. Сколько надо отваги, чтобы взяться за эту роль и сыграть лысого, безумного, несчастного, забитого человечка…
Когда Акакий Акакиевич лежит в старой своей шинели, как в гробу, голос выпевает на гулкий церковный манер, округляя «о»: «…исчезло и скрылось существо, никем не защищенное, никому не дорогое, ни для кого не интересное… существо, переносившее покорно канцелярские насмешки и без всякого чрезвычайного дела сошедшее в могилу, но для которого все же таки, хотя перед самым концом жизни, мелькнул светлый гость в виде шинели, ожививший на миг бедную жизнь».
Перед другой героиней Марины Неёловой тоже на миг мелькнул светлый гость.
Это случилось в знаменитом фильме «Осенний марафон» Володина и Данелии. Его премьера состоялась 23 ноября 1979 года.
Бедную жизнь машинистки Аллы Михайловны Рыбаковой на миг оживил переводчик Андрей Павлович Бузыкин. Маленькая, кстати, подробность. Он – Бузыкин с именем и отчеством. Она – просто Алла. Такое вот гендерное распределение именований. Но это у нас издавна. Онегин и Татьяна, Лаврецкий и Лиза, Вронский и Анна. Нет бы – Татьяна Дмитриевна Ларина и Женя: нет, конечно – сразу пахнет Серебряным веком, мезальянсом или того похлеще. Но это к слову. Долго надо было рыться в фильме, чтобы найти эпизод, где Бузыкин звонит Алле на работу и зовет ее к телефону. Тогда только выясняется, что у нее тоже есть отчество и фамилия.
Еще подробность. Что называется, «реальный комментарий». Если сейчас снимать ремейк великого фильма, то сценаристу надо будет сильно попотеть. Придется решительно переписывать сценарий в некоторых важных сюжетных узлах и поворотах. Потому что в конце 1970-х годов не было мобильных телефонов, которые изменили всю ткань повседневности. Как быть со знаменитой фразой Бузыкина «Записываю, кафедра в семь»? Сейчас никто не будет обманывать таким манером. Можно послать эсэмэс. Или выйти с помойным ведром к мусоропроводу и быстренько позвонить. Ситуация, когда Бузыкин врет, что остался ночевать у приятеля, потому что мосты развели, тоже не годится. Опаздываешь? Почему не позвонил? Вообще вопрос «где ты был?» сейчас задают в сто раз реже. Просто звонят и спрашивают: «Ты сейчас где?». И уж тем более не годится эпизод, где он помогает наглой дуре-коллеге с переводом, а любовница ждет его на пустой улице, а потом звонит этой наглой дуре, а та ей врет, что он ушел домой… В общем, технология формирует идеологию.