Отныне и вовек

– Наверно, правильно. Я ведь даже до восьмого класса не доучился.

– Хэл – учитель французского, – вставил Маджио. – В колледже преподает. Что-то вроде частной школы. Учит детей богатых родителей. А Томми работает где-то в центре. Он про свою работу не любит говорить. Томми, где ты все-таки работаешь? – Маджио опять энергично помотал головой и подмигнул Пруиту.

– Я писатель, – сказал Томми.

– Это понятно, – кивнул Маджио. – Но ты ведь и на работу ходишь, да?

– В настоящее время мне действительно приходится работать, – сухо подтвердил Томми. – Но это временно. Как только я накоплю достаточно денег, я целиком посвящу себя литературе. А где я работаю, не важно. Мне эта работа все равно не нравится.

– Я и то ничего о нем не знаю, – сказал Хэл. – Даже где он живет. Он мне ничего о себе не рассказывает. А мне лично все равно, кто что обо мне знает. Кстати, принято считать, что учитель французского чуть ли не обязан быть таким. И это меня вполне устраивает. И между прочим, я даю сугубо частные уроки. Ни в какой школе я не преподаю. Ни в школе, ни «в чем-то вроде школы», – он улыбнулся Анджело. – Но, как я уже говорил, я не путаю работу и удовольствие, и эти кошмарные потомки миссионеров никаких претензий ко мне пока не имеют. Более того, я думаю, им втайне даже нравится, что я такой. Предполагается, что если ты нанял детям такого учителя, то, значит, ты человек светский, с широкими взглядами.

– Давайте еще выпьем, – предложил Маджио. – Мы от самого центра пешком топали.

– Что же ты мне не позвонил? – удивился Хэл. – Я бы за тобой заехал.

– Мы решили пройтись. Чтобы больше пить хотелось.

Хэл подозвал официанта:

– Гарсон! Еще раз то же самое. Знаешь, Тони, мне иногда кажется, ты со мной встречаешься только потому, что тебе это выгодно. – Он повернулся к Маджио с ласковой, почти мальчишеской улыбкой. – Я иногда думаю, если бы я не тратил на тебя деньги, ты бы сбежал от меня без оглядки. Может, поэтому я так тебя и люблю.

– Да ну, Хэл, ты же сам знаешь, что ничего подобного, – запротестовал Маджио. – Смотри-ка, Пру, Блум с Энди! Я же тебе говорил, тут вся наша рота соберется.

– Сегодня ваших здесь немного. – Хэл улыбнулся. – В середине месяца бывает гораздо больше.

Пруит посмотрел туда, куда показывал Анджело. Блум и Энди только что вошли, оба в легких брюках и гавайских рубашках. Вместе с ними было еще пятеро мужчин, ни одного из них Пруит не знал. Они заняли большой стол в углу террасы. Блум громко о чем-то разглагольствовал, размахивая огромными ручищами и напряженно подавшись вперед, к мужчине, сидевшему напротив.

– Бедный Блум, – вздохнул Хэл. – Опускается все ниже и ниже. Я не удивлюсь, если в один прекрасный день он покончит с собой.

– Самоубийство – это для людей тонких, – сказал Томми. – А Блум – приземленная скотина, его на такое не хватит. Но мне нравится этот забавный малыш гитарист. Блум его всюду с собой водит.

– Блум теперь обхаживает Флору, – грустно заметил Хэл. – Видишь вот того женственного блондина? Это Флора. – Улыбнувшись, он посмотрел на Пруита возбужденно блестевшими глазами. – Ты, когда шел сюда, наверно, думал, мы все как Флора?

– Да, – сказал Пруит. – Думал.

– Я догадался. – Хэл улыбнулся. – Нет, мой дорогой, мы не актеры. Нам не доставляет удовольствия изображать женщин. И вообще должен тебе сказать, чем меньше вокруг женщин и чем меньше о них говорят, тем лучше я себя чувствую. В этом мире мне ненавистно очень многое, но больше всего я ненавижу женщин.

– За что же такая ненависть?

Хэл сделал брезгливую гримасу.

– Они – гадость. Ужасно деспотичные. И отвратительно самоуверенные. В Америке настоящий матриархат, ты не знал? Гадость, – повторил-он. – Гаже, чем смертный грех. И с ними противно. Фу!

– Ты же, насколько я понял, отрицаешь религию, – напомнил Пруит. – И вдруг говоришь про грех. Как же так? Я думал, ты в него не веришь.

Хэл посмотрел на него и поднял брови.

– Я и не говорил, что верю. Ты, вероятно, не так меня понял. Про грех я просто к слову сказал. Образное сравнение, не более. А если серьезно, то в понятие греха я не верю. Концепция греховности абсурдна, и я ее не приемлю. Иначе я не мог бы быть таким.

– Не знаю. Может, и мог бы.

Хэл улыбнулся:

– Ты, кажется, говорил, ты не интеллектуал?

– Конечно. Я же сказал, я даже до восьмого класса не дошел. Но насчет греховности мне понятно. И я понимаю, как это можно вывернуть.

– Ты, я думаю, не изучал историю промышленной революции и ее влияние на человечество?

– Нет.

– Если бы изучал, то понял бы, что все разговоры о греховности – софистика. Как можно говорить о грехе в условиях механизированной вселенной? В наш век машин человеческое общество тоже машина. И если подойти к этому объективно, ты поймешь, что грех как таковой отнюдь не реально существующий феномен, а лишь химера, намеренно сконструированная для контроля над обществом. Кроме того, если опять же подойти к этому объективно, ты поймешь, что концепция греховности варьируется в зависимости от темперамента и взглядов конкретного индивидуума, и потому совершенно очевидно, что грех – категория, придуманная человеком, а не элемент мироздания.

– Ишь ты! – восхитился Маджио и залпом выпил коктейль.

– Но поэтому-то понятие греховности и существует, – возразил Пруит. – Все дело как раз в том, что у каждого человека свое понятие греха. А если бы ни у кого на этот счет не было никакого мнения, то не было бы и самой идеи. Вот ты, например, считаешь, что женщины греховны, значит, для тебя так оно и есть. Но только для тебя. Сами женщины от этого ничуть не страдают. Мое представление о них тоже от этого никак не меняется. И если ты считаешь, что женщины гадость, значит, ты тем самым веришь в осквернение, то есть в грех. Я не прав?

– Я же тебе объяснил. – Хэл улыбнулся. – Я это слово употребил исключительно для сравнения. – Он повернул голову, поглядел на Блума и сменил тему: – Томми угораздило увлечься этим типом, можешь себе представить? Мне это совершенно непонятно.

– Нечего врать-то, – сказал Томми. – Человек моего склада, человек тонкий, не может увлечься таким неотесанным тупым скотом.

Пруит посмотрел на толстяка и неожиданно понял, что тот ему кого-то напоминает: в чертах продолговатого лица, в тонкой, линии, носа было что-то очень знакомое, уже виденное, но вспомнить он никак не мог.

И вдруг вспомнил. Когда он дожидался в Форт-Слокуме отправки на Гавайи, он в увольнительную поехал в Нью-Йорк и там подцепил в Гринич-вилидже какую-то богемную девицу в одном из баров на Третьей стрит (девица называла эти бары «бистро»). А на следующее утро она повела его в музей изобразительного искусства, в «Метрополитен», и там, сразу же за входной дверью, высоко на стене стояла в нише мраморная статуя обнаженного греческого юноши с отбитыми ниже колен ногами, девица ему сказала еще, чтобы он обратил внимание. У статуи было точно такое же овальное лицо, такой же прямой без переносицы нос, такие же пухлые щеки – лицо человека, рожденного от кровосмешения, лицо, исполненное необычной мягкости, гордого страдания и осознания бесцельности своей красоты. Одним словом, печать вырождения, подумал Пруит. Неужели Америка вырождается и не дотянет до следующих выборов?